– Все понятно, дорогой братец, – я прервала чтение, вынося из письма несколько полезных сведений. Первое, в этом мире я сирота, и никто, кроме Конда не сможет доказать, что я не являюсь Аделью Корви. Второе, его сестрице было свойственно бунтарство и вольнодумие, он прямо намекает на это. Ну и третье, мне, как истинной леди, следует открыть лоб, а не занавешивать его прямой челкой, к которой я привыкла чуть ли не с детства.
Хорошо, что в монастыре не принято ходить простоволосой, и мало кого интересует, какой длины локоны под накидкой. Для монахинь было бы лучше, если бы я вовсе откромсала их, но я упорно твердила, что не создана для вечного служения богу. Конечно же я скрывала, что имею четкую цель: дома меня ждет бабушка. Так что для выхода в свет (а я верила, что рано или поздно он состоится), я должна быть готова предстать в подобающем для общества виде.
В следующем письме Конд погасил мои сомнения по поводу несхожести черт с настоящей Аделью.
«Какой бы ты ни была хорошенькой в детстве, с возрастом мы все меняемся, и может так случиться, что люди, прежде знакомые с тобой, перестанут тебя узнавать. Самое главное, чтобы ни произошло (вдруг у тебя вытянется нос, сделаются шире скулы или густо покроется веснушками лицо), тебя всегда можно будет узнать по зеленым глазам и кроткому взору».
Фух! Не могу сказать, что взор мой кроток, но глаза точно зеленые. Выходит, единственного совпадения было вполне достаточно, чтобы Конд без боязни назвал меня родной сестрой.
«Я всего лишь на два года младше тебя, но теперь, когда рядом с нами нет отца, я чувствую себя ответственным за судьбу любимой сестры. Уверяю, что не позволю выдать тебя замуж без моего согласия, какими бы достоинствами не обладал жених».
Выходит, на момент нашей встречи Конду должно было исполниться пятнадцать, и в реальности мы с ним одного возраста. Но сколько же разумного и даже мудрого в его письмах! Ничего лишнего, только то, на что следует обратить внимание.
Но отчего вдруг он упомянул возможное замужество? Неужели тому есть предпосылки? Мне стоит начинать волноваться? А может, это намек, что мне ни в коем случае не следует соглашаться на уговоры монахинь и не оставаться в монастыре, так как меня ждет светская жизнь?
«Не позволю выдать замуж без моего согласия». А что, могут? Или когда–нибудь он сам подберет мне мужа, чтобы решить некие политические или материальные проблемы семьи Корви? Ой, а вдруг его предупреждение связано с приходом того напыщенного индюка, случившееся где–то через пару месяцев после моего заселения в монастырь?
Тогда я еще не разбирала местную речь, а потому подчинялась коротким командам, к которым монахини приучили меня, точно пса. Мое упорное молчание из–за нежелания выдать себя и заговорить на неведомом им языке списывалось на посттравматический синдром, отчего ко мне относились как к слабоумной, способной понять лишь простые фразы.
– Зиго хест! – неожиданное появление в проеме двери одной из сестер застало меня врасплох – я едва не выронила книгу с картинками (иную пока «читать» не могла). Отложив ее в сторону, я смиренно опустила глаза и подчинилась. Выражение, значащие «Иди за мной!», я слышала чаще других.
Сестра привела меня в комнату, где я уже была прежде – именно там меня осматривали по прибытии в монастырь.
Настоятельница сидела за большим столом, на котором, кроме бумаг, чернильного набора и объемного сундучка, куда прятались пожертвования, ничего связанного с религией не находилось. Она витала в воздухе запахом благовоний, слышалась в шепоте монахинь, непрестанно читающих молитвы, строго взирала с картин, изображающих деяния святых. В этом мире бог имел иную историю, а потому стену над креслом настоятельницы украшало не распятие, а скульптурный барельеф с изображением святой пары, держащейся за руки и взирающей на присутствующих с грустью и любовью.
Войдя в кабинет, я застала как раз тот момент, когда первая дама монастыря на вес определяла щедрость подношения. Ее благодарная улыбка была куда скромнее, чем тогда, когда за мое пребывание в тихой обители заплатил Конд. Мальчишка был расточителен.
Мужчина, который только что расстался с бархатным мешочком, живо обернулся, и я сосредоточила свой взгляд на нем.
Жаба. Я ничего не имею против амфибий, но в руки никогда не взяла бы. Вот и здесь, заметив сальную улыбку и протянутую ладонь, выражающую готовность то ли облобызать мою, то ли в порыве чувств прижать меня к объемному животу, я сделала шаг назад.