Мозг его в такие дни работает как удивительная динамо-машина, заряжая тело могучей энергией, дающей Холмсу возможность совершать то, что не под силу простым смертным. И наоборот, когда разум прекращал стимулировать его бурную деятельность, казалось, что жизненные силы покидали моего дорогого друга: он впадал в апатию и целые дни мог проводить в праздности, сидя в кресле гостиной, валяясь ни диване или наигрывая на скрипке меланхоличные мотивы, от которых на душе кошки начинали скрести.
Что же касается меня, я в то утро очень страдал от того, что ночью совсем не выспался. Как только с завтраком было покончено, мы взяли кеб и отправились на вокзал. В кармане Холмса лежал полный список фамильных драгоценностей, похищенных из сельских усадеб за время преступной деятельности Вандербильта.
Планы Холмса в отношении Сороки меня немного беспокоили: насколько мне было известно, ни инспектора Лестрейда из Скотленд-Ярда, ни полицию Суссекса мой друг не поставил в известность о том, что раскрыл личность заказчика дерзких грабежей. Ни он, ни я не были вооружены. Или мой друг собирался встретиться с этим человеком без представителей власти? С моей точки зрения, это было достаточно легкомысленно, поскольку Сорока, о связях которого с профессиональными грабителями нам было хорошо известно, мог оказаться опасным и коварным противником.
Холмс, однако, предпочитал уходить от ответов на мои вопросы. В пути мы были заняты обсуждением темы, которая занимала нас, — о возможности в будущем идентификации человеческих останков по зубам. Мой друг полагал, что такая методика имеет большое будущее[29]. Не в моих правилах бестактно вызывать человека на откровение, поэтому к концу путешествия я представлял себе намерения Холмса в отношении Сороки не лучше, чем в начале нашей поездки.
Приехав в Бартон-Холт, мы сели в коляску станционного извозчика, который довез нас до Мэйплстеда и остановился у большого здания, выстроенного всего лет тридцать назад в модном тогда псевдоготическом стиле. Однако дом венчало большое число увитых плющом зубчатых башенок, некоторые из них были украшены бойницами, и поэтому все строение казалось гораздо более древним. Мне даже почудилось, что в спокойную суссекскую глушь вдруг перенесли какую-то средневековую германскую крепость.
Холмс попросил извозчика подождать нас и вышел из коляски. Я последовал за ним по ступеням крыльца к массивной входной двери. Мой друг позвонил. Открыл нам престарелый дворецкий. Он взял визитную карточку Холмса, внимательно ее изучил, вернул владельцу и сухо сказал:
— Мистер Паркер посетителей не принимает.
— Для нас, полагаю, он сделает исключение, — ответил Холмс.
Перевернув визитную карточку, мой друг написал на обороте несколько слов и вернул дворецкому, который снова внимательно ее рассмотрел перед тем, как все-таки пригласить нас в большую, увешанную коврами прихожую. Вдоль стен располагались старинные рыцарские доспехи, которые, казалось, стояли здесь на страже, как зловещие часовые. Дворецкий попросил нас подождать.
— Что вы написали на карточке? — с любопытством спросил я, когда дворецкий удалился.
— Только три слова, — ответил Холмс, — но, думаю, их будет достаточно, чтобы выманить нашу птичку из того уютного гнездышка, в котором она так хорошо себя чувствует в одиночестве. Я написал: «Вандербильт, Смит и Вессон».
Вскоре дворецкий вернулся и попросил нас следовать за собой. Мы прошли за ним по нескольким коридорам, охраняемым такими же угрюмыми доспехами, и в конце концов очутились в большой гостиной с самой восхитительной антикварной мебелью, какую мне только доводилось видеть. Стены ее были плотно увешаны картинами, которые должны были украшать известные картинные галереи. Даже мой неопытный взгляд сумел определить полотна Рембрандта, Веласкеса и Тициана. По самым скромным оценкам, только эти шедевры составили бы приличное состояние, не говоря уже о многочисленных скульптурах, фарфоре и серебре, находившихся в гостиной.
Среди всего этого великолепия фигура Сороки казалась чудовищной насмешкой природы над естеством человека. Первым ощущением, которое я испытал, увидев коллекционера, было чувство огромного облегчения, поскольку он вовсе не был похож на заправил у преступного мира, которого я раньше рисовал в своем воображении.
В инвалидной коляске перед камином сидел маленький, болезненно скрученный недугом гротескный человечек. Его руки, как две белые клешни, лежали на пледе, покрывавшем колени, голова представляла собой череп, обтянутый тонкой, сухой кожей. Очки с темными стеклами, напоминая пустые глазницы, придавали ей еще большее сходство с черепом.