— Мистер Холмс, доктор Ватсон, прошу вас, присаживайтесь, — проговорил он голосом, напоминающим предсмертный хрип. — Я страдаю изнурительной болезнью, которая не позволяет мне подняться, чтобы приветствовать вас подобающим образом.
Ни в тоне, которым Сорока это произнес, ни в его манере держаться не чувствовалось жалости к себе — он даже как-то буднично просто констатировал факт. Мы с Холмсом сели, продолжая разглядывать хозяина дома, и я — как практикующий врач — не мог избавиться от чувства глубокого сострадания к этому человеку, над которым уже витала тень смерти.
Вместе с тем мне никак не удавалось выкинуть из головы мысль о том, насколько подходило ему то прозвище, которым мы его наградили. Он чем-то очень напоминал эту мрачную, в чем-то даже зловещую птицу, от которой старость и тяжелая болезнь мало что оставили.
— Я ожидал вашего прихода, мистер Холмс, с того самого дня, как арестован Вандербильт, — продолжал он. — И тем не менее я все равно попался на ваш крючок. Но наживка была настолько соблазнительна, что я убедил себя в отсутствии опасности. Миниатюра семейства Бедминстеров, выполненная самим Купером! Нет, я не мог устоять! Многие годы я мечтал завладеть этими семейными реликвиями. Ну, раз уж вы ко мне пожаловали, и так полагаю, вам хотелось бы осмотреть мою коллекцию? Хорошо, мистер Холм. Вы с доктором Ватсоном получите эту привилегию, хотя ни один человек — даже Вандербильт — не имел возможности видеть ее целиком. Если вы будете настолько любезны подкатить мое кресло к той двери, я открою вашему взору свою пещеру Аладдина.
Я покатил инвалидное кресло, а Холмс тем временем прошел вперед и откинул гобелен, закрывавший дверь. Сорока вынул из кармана большой ключ и отпер замок. Дверь неслышно распахнулась на хорошо смазанных петлях, открыв нашему взору храмовую сокровищницу, полную бесценных реликвий.
Каменные колонны поддерживали крестовый свод потолка, украшенный фресками с изображениями вальяжно полулежащих богов и богинь, во все стороны от центра зала отходили большие арочные ниши. Пышный ковер покрывал мраморный пол, и, кроме больших застекленных шкафов, стоявших вдоль стен, никакой другой мебели здесь не было.
Сорока назвал эту сокровищницу «пещерой Аладдина», и такое сравнение вполне соответствовало собранным здесь произведениям искусства из слоновой кости, хрусталя, фарфора, золота, серебра и самоцветов. Следуя жесту хозяина, мы остановились перед одним из шкафов, где на центральной полке лежала миниатюра, которую, к моему несчастью, Вессон положил себе в карман перед тем, как выйти из снятого Холмсом номера гостиницы «Клэридж».
Открыв дверцу шкафа, Сорока достал из него миниатюрный портрет, оглянулся на нас через плечо, и рот его скривился в некоем уродливом подобии улыбки.
— Восхитительная вещица, не правда ли? — спросил он. — Какая великолепная работа! Мне всегда нравились небольшие предметы, особенно с тех пор, как я начал терять зрение. Теперь я могу что-то увидеть, только когда подношу вещь к самым глазам, вот так. — С этими словами он взял иссохшей рукой портрет, поднес его к глазам и некоторое время пристально рассматривал. — Взгляните на улыбку, на мягкие завитки полос! И детстве прекрасное меня просто завораживало.
Родители подкинули меня — нескольких дней от роду — к приходской церкви, а воспитывался я в работном доме, где меня окружали лишь мерзость, нищета и лишения, заронившие в мою душу неистребимую страсть к прекрасному. Всю свою жизнь я посвятил удовлетворению этой страсти. Далекие годы моего безрадостного детства немного скрашивала лишь одна красивая безделушка. Вы будете смеяться, джентльмены, когда я скажу вам, что это был маленький, украшенный в центре жемчужиной, золотой медальон, который по воскресеньям надевала начальница работного дома. Вещица была самая заурядная, но мне тогда казалось, что она блестит, как солнце. В те годы я мечтал о том, как когда-нибудь разбогатею настолько, что позволю себе купить такое же замечательное украшение.
— В этом вы более чем преуспели, — заметил Холмс, указывая рукой на окружавшие нас набитые драгоценностями шкафы.
— Благодаря собственным усилиям, — парировал это замечание Сорока, и при этом его впалые бледные щеки слегка порозовели. — Когда мне было двенадцать лет, меня определили на работу к аптекарю. Я должен был мыть полы и склянки в его лаборатории. Ничем более серьезным заниматься там мне было не положено. Тем не менее, оценив мое трудолюбие и жажду знаний, хозяин стал мало-помалу обучать меня изготовлению всевозможных лекарств. Вот так я освоил то ремесло, которое позже дало мне возможность сколотить состояние. Тогда же я начал собирать свою коллекцию, и вещи, которые я приобретал, становясь с годами все дороже, превращались для меня в близких родственников и друзей. Взгляните на них! — воскликнул он, обведя вокруг трясущейся рукой. — Вот они все! Друзья, которых у меня не было, женщины, на которых я так и не женился, мои не родившиеся дети! Но для меня моя коллекция гораздо дороже созданий из плоти и крови, потому что составляющие ее предметы совершенны и неподкупны.