Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперед, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу у двери. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущева и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», я остаюсь с краю, у. дверей. Через полминуты поднимается Хрущев. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы в обнимку входим в зал. Хрущев оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лешей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?» Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Леши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Леша и жил, и живет в Москве. Тогда Хрущев разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом…
Все дальнейшее было глумлением. Витийством. Досталось каждому.
Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его бог вынес. Когда Хрущев подошел к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился:
– Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нем дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить – жопа.
И вся его свита мило заулыбалась.
А так как я перед ним уже в четвертый раз стоял, я немного успокоился. Вдруг за плечом у Хрущева выплывает физиономия одного из приближенных: «Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают». И глаза у Хрущева мгновенно стали, как у неистового хряка перед случкой. Совершенно стальные. И в полной тишине он смотрит на меня. Набрав воздуха, я говорю: «Никита Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих здесь художников ни одной картины иностранцам не продал».
По тем временам это был политический криминал.
Хрущев в ответ промолчал, отвернулся, а я смотрю: где же приближенный. Нет его. Испарился. Особое искусство придворного плебея: тявкнул – и, при всей грузности, исчез.
Когда Хрущев пошел в соседний зал, где висели работы Соболева, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтершу, и Серов говорит Преображенскому: «Как ловко мы с тобой все сделали! Как точно все разыграли!» Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма.
Из второго зала Хрущев выскочил довольно быстро. Я там не был, знаю только, что после того, как Юло Соостер сказал ему, что просидел семь лет в лагере, Хрущев на некоторое время замолчал. Обратно он вышел несколько притихший, и в воздухе появилось ощущение финала.
А Эрнст Неизвестный все это время зверюгой ходит. Он небольшого роста, черноглазый и дико активный. Крайне максималичен. Вожак. Поняв, что, быть может, это действительно финал, он встал перед Хрущевым и говорит: «Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу».
Хрущев от такой формы обращения пошел за ним в третий зал. А на лицах виновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.
Как только Хрущев увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда никуда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил черные глаза и, в утгор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь».
Выходили мы с выставки с таким чувством, будто у выхода нас ждут «черные вороны».
Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших за выставками трех встречах Хрущева и интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечного свинства.»
«Дело врачей»
13 января 1953 года ТАСС сообщил об аресте врачей. Как было объявлено, террористическая группа медиков ставила своей целью путем вредительного лечения сократить жизнь активным деятелям Советского государства. «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А,А. Жданов и А.С:Щербаков».
И далее: «Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наемными, платными агентами. Большинство участников террористической группы – Вовси, Б.Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие – были куплены американской разведкой. Они была завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организации „Джойнт“… Другие участники террористической группы (Виноградов, М.Коган, Егоров) являются старыми агентами английской разведки.
С чего началось дело врачей? Где его истоки? Некоторый свет на это проливает Ефим– Смирнов – академик Академии медицинских наук, Герой Социалистического Труда, после войны – министр здравоохранения СССР. В одном их своих интервью он вспоминает:
– Незадолго до 13 января 1953 года был я в гостях у Сталина – на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. Сталин, показывая на деревья, где росли лимоны, апельсины, рассказывал, какого ухода они требуют. И вдруг без всякого перехода спросил:
– Товарищ Смирнов, вы не знаете, какой врач лечил Димитрова и Жданова?
– Знаю, – ответил я и назвал фамилию.
– Странно. Один врач лечил, и оба умерли.
– Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват…
– Как это «не виноват»?
– Я интересовался историей болезни Димитрова, патоло-гоанатомичсским заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать. Знаю, кстати, что сам Димитров и рекомендовал Жданову этого врача. Считал его образованным и тактичным человеком, квалифицированным специалистом.
Сталин промолчал. Но я почувствовал, что вряд ли убедил его. Он и всегда-то отличался подозрительностью, а к концу жизни эта черта стала просто патологической.
Аресты первой, наиболее авторитетной группы врачей прошли в ноябре 1952-го.
Чудовищные обвинения в адрес еще недавно уважаемых людей ошеломляли. А вскоре становится известным имя рядового врача кремлевской.больницы Лидии Тимашук – ей, оказывается, принадлежит главная роль в разоблачении «банды преступников». Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждается орденом Ленина. В газете трех дней читаем: «Еще совсем недавно мы не знали этой женщины, а теперь имя врача Лидии Феодосьевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей»…
В середине января 1953-го года арестовываются жены «врагов народов», а их дети подвергаются гонениям: увольнения с работы, исключения из партии, комсомола.
Допросы шли ночами. Самое тяжелое было не спать сутками напролет. На допросах постоянно светили сильными лампами в лицо. Жену Вовси – Веру – с тех пор раздражал яркий свет.
От Мирона Вовси требовали признания, что он был связан с разведкой гитлеровской германии. Мирон Семенович бросил следователю: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайьте хотя бы германскую – мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске». – «Не спекулируйте кровью своих близких», – ответил следователь.
За «дело врачей» лично отвечал начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности Рюмин.
«Копать» под врачей он начал задолго до их ареста. Еще до появления в печати известия о «террористической группе» его жертвами стали заведующая кабинетом электрокардиологии кремлевской больницы Софья Карпай и консультант этой же больницы профессор Яков Этингер. Их обвинили в заведомо неправильной расшифровке электрокардиограммы Андрея Жданова. Этингер не вынес тюремного режима и скончался.