Он прочитал несколько страниц моих «Дневников» и небрежно бросил мне в качестве комплимента, что я «поэт». Что он хотел этим сказать? Я забочусь о своем внешнем виде, только чтобы ему угодить; но когда речь идет о моем сердце — это совсем другое дело. Единственный представитель своего вида, оказавшийся среди волков, я бреду на ощупь, ослепленный, оглушенный, с памятью, помраченной силой моего чувства — но оно вливает в меня силу, которая становится моей, становится мной самим, и я не позволю X. использовать себя, вытянуть из меня силу, чтобы я уже никогда не смог подняться.
Половина одиннадцатого. Компания вовсю веселится на чердаке. Я один у себя в комнате. Кто-то звонит, чтобы узнать, где я — не здесь ли? Спустя минуту ко мне заходит N., слегка встревоженный, но не видит меня под грудой одеял, возвышающейся как надгробие. Когда он заходит во второй раз, то говорит, что все очень смеялись над его заверениями, что я испарился, хотя совсем недавно разговаривал по телефону с S. Моя репутация призрака подтверждается. Он спрашивает, как мне удается одновременно находиться в двух местах или становиться невидимым и неслышимым одновременно. Теперь все думают, что мы с N. сговорились: он солгал, что не застал меня, а я — что был один; некоторые уверены, что на самом деле у нас было свидание. В это я и хотел заставить их поверить, и преуспел даже без всякой лжи. Это моя месть.
Разыграно как по нотам: меня изгоняют, чтобы повеселить остальное сборище: «Раз уж M. G. и так не здесь, то ничего ему не сделается!» — ну или наоборот, результат все равно тот же. Но M. G. ни здесь, ни там. Без сомнения, он лежит под одеялом, размышляя о вещах, недоступных правителям и шутам, хотя надменная серьезность первых забавляет его не меньше, чем легкомысленность вторых. В нем есть нечто трагическое, непредсказуемое, несвоевременное, не соответствующее обстоятельствам; тот, кто его отвергает, тем самым его изолирует, и он остается в одиночестве, окруженный лишь сияющим ореолом. У него своя трагедия, своя судьба, свой крест, который он несет в одиночестве и о котором никто не подозревает, — хотя наряду с этим он не оставляет своим вниманием дела и заботы других.
X. все более и более холоден, надменен, отстранен, загадочен. Ах, если бы я раньше знал! Но чтобы узнать, нужно было совершить рискованный шаг — и я решился. Теперь я знаю: его невозможно подчинить. Это он подчиняет вещи и людей. Я в его власти, поскольку ему известны границы моих возможностей — но и мне известны его границы.
Но, по крайней мере, одно можно сказать с уверенностью: сейчас я свободен хотя бы в той мере, которая позволяет мне видеть его таким как он есть — иначе говоря, куда более незначительным, чем казалось мне раньше, однако в то же время и более сильным: он — функционер, чей шарм — основной путь к достижению целей; и он же способен восхищаться Фридрихом Великим до такой степени, чтобы порой вставать ни свет ни заря только ради того, чтобы поиграть на флейте.
Если время от времени он позволяет себе и вам некоторую вольность, он пьет, а когда напивается, то ничего не помнит. Иногда он уделяет мне минут пять для разговора наедине, но, возможно, делает это либо «по долгу службы», либо из любопытства, либо из вежливости.
Я разыгрывал перед ним великолепный спектакль на тему дружбы — а он демонстрирует мне пародию.
Еще раз, при обстоятельствах почти невероятных, я был собой — иначе говоря, был обманут чужим очарованием и своим собственным сердцем.
Может быть, он опустился до того, чтобы смеяться надо мной. Что ж, тем хуже для него!
В той мере, в какой я испытывал страдания, — я был искренен, и я себя уважал.
Отныне я возвращаюсь в свою башню, откуда буду наблюдать за его появлениями и уходами.
Он меня больше не очаровывает.
Невозможно видеться и спокойно разговаривать; скорее даже, невозможно видеться и разговаривать вообще. Ничто так не похоже на объявление войны, как чувство до такой степени неистовое, что оно способно полностью разобщить двух существ. Теперь мы встречаемся лишь по самым необходимым или незначительным поводам, и эти встречи носят характер дипломатического протокола или религиозного обряда. Мы отказались от своего особого шифра, ключом к которому, возможно, была некая тайная сила, тем более могущественная, чем более мы были ее достойны, в те времена, когда выбирали не проторенные дороги, а скрытые от остальных нехоженые тропы.