Я не в силах описать ту скромную предупредительность, то заботливое смирение, с какими он унижает меня: примерно так же палачи на полотнах Эль-Греко поклоняются конечностям, которые они должны ранить и истязать, или жокеи на манеже стегают оседланного скакуна, благодаря своей цене и изяществу становящегося в их глазах чуть ли не священным животным.
Он имеет меня только на коленях, и я обхватываю его ногами за шею. Поэтому лицо его остается открытым, а веки опущены вплоть до того момента, когда счастье охватывает нас обоих.
Тогда он широко открывает глаза — большие большие барвинковые глаза, чья нежность в тот миг еще острее, поскольку рот жестоко сминается, втягиваясь внутрь, будто еще живая устрица, побеспокоенная в своем логове. Затем мне достаточно сказать ему об этом взгляде и гримасе, чтобы он улыбнулся, но так улыбаются только спящие животные, окликнутые посреди сладострастного сна.
17 марта 1947 г., 5 часов утра
Изучая летопись своих побед, я смущаюсь и конфужусь. Уж не знаю — искушенней я или же униженней? Сколько сил, столько и слабостей.
Сладострастие затрагивает меня в той же степени, в какой напоминает религиозную трагедию, пробуждающую все силы бездн и Небес.
Только посредством него переживаем мы таинства мифологии, и каждый в полной мере воплощает многочисленные собственные метаморфозы.
Ждать любимого — какая отрада! Как вознаградить его за все страдания? Любовь, жизнь, мое Древо — его цветок и плод одаривает меня нагим. Все унижения, которым я подвергаюсь на этом пути, все опасности — не в счет. Какое счастье — топтать, попирать свою гордость, словно ковер, дабы воссоединиться с тобой в этой конуре, в глубине сырой пещеры, где перепутываются наши корни. Ах, если б ты знал, с какой высоты я спускаюсь в эту постыдную теснину, по которой ты пройдешь, а я последую за тобой, и ты овладеешь мною меж двух стен — каждодневных свидетельниц подобных аутодафе!
О, только бы не потерять сознание, пока не увижу, как ты, Филипп, бледный от страсти, снова приходишь ко мне на свидание.
Он изнемог за три четверти часа и ушел, пробормотав, чтобы я больше не приходил.
Когда я опоздал на час, его уже не было. И вот, брошенный, я грущу. Какое заблуждение — поверить, что это будет продолжаться до бесконечности! Ришар, Филипп — лишь демиурги, мифы, видения.
Карлик
Восемь дней. Он появляется вновь. Я исцеловал каждый сантиметр его тела, но, как только он дал тягу, почему-то попросил, чтобы мне прислали другого. Если б он только знал! Единственное мое оправдание — упоение чувств, в котором он меня оставляет. Я уже не могу удовлетвориться всем. Мне нужно еще больше. Осторожно! Именно по такому головокружению и таким требованиям я догадываюсь, что, не удовлетворяясь более ничем, я вернусь к Мудрости. Тиресий колеблется между своими двумя ликами.
Ну и пусть. Я был счастлив один час. Что ж, когда его нет рядом, Земля становится для меня могилой! Если я чую за своей головой теплое дыхание живого существа — это праздник! И наверное, то был не Ришар и не Филипп, неважно кто: какой-то мохнатый приземистый зверек с короткими лапами, но при этом милый, гибкий, ласковый, с горящим взором и влажными губами, послушный, сильный и милостивый!
Ничто так безраздельно не излечивает от всего (и это магия), ничто так не сводит все внутри и снаружи вас к нулю, как неверность.
Неверность — это еще и верность небытия небытию.
Если Чудо мог совершить любой, какую роль играл при этом Ришар и какая роль отводилась Филиппу? Чары пребывали только во мне — в моем воображении, облекавшем ими обоих.
Тогда почему бы не остаться одному? Сам по себе я стою всех вместе взятых, ведь незаменимых нет и все — лишь Другой, взаимозаменяемый до бесконечности.
Мне сказали:
— Под всеми обличьями ты любишь одного и того же.
Но кто он?
В сладострастии, как и везде, ты пребываешь наедине со своей Мечтой. Филипп, Ришар — лишь воплощения твоего Двойника, с которым ты совокупляешься в поисках идентичности.
Я почти напился, но управляющий проявил большое остроумие. Он показал издалека высокого мальчика, пообещал, что пришлет его ко мне, и, углубившись в пальмовый лес, где должна была состояться встреча, я увидел Карлика в широкополой шляпе, с зонтиком под мышкой. Когда он снял шляпу, перчатки и остальное, я не был разочарован. Неужели так подействовали эти гигантские зеленые растения — точь-в-точь как в джунглях? Карлик разделся догола: весь заросший волосами. На груди и от коленей до пояса кожи вообще не видно, словно у гориллы или пса. Голос походил на глухое хрюканье, и Карлик тотчас принялся ползать на четвереньках — точнее, на пяти лапах. Я никогда еще не приходил на свидание со зверем, который был настолько человечен, и с человеком, так сильно напоминавшим животное. Ягодицы скрывались под черной шерстью, точно под шелковой юбкой, утолщавшейся на складках и в промежности — спереди и сзади, так что яички, крепкие и сросшиеся с телом, становились заметными лишь при определенных движениях, а член раскачивался гусарской саблей.