У. сказал мне:
— Я пришлю к вам Жоржа.
Но когда уже под деревьями я спросил Карлика, как его зовут, он ответил:
— Поль.
«Ошибка», — подумал я, но Поль выполнил обязанности Ришара и Филиппа ничуть не хуже, чем сделал бы Жорж на его месте. Итак, для счастья мне не нужен никто. В сущности, подошел бы любой. Какое оскорбление для моего сердца, для чувства, которое я считал посвященным лишь одному. Прощай, потребность! Под множеством обличий я любил Мужчину.
Теперь я знаю, что такое Сатир — эти меховые штанишки, этот бородатый зад! Когда он бросился на меня, ему пришлось снять естественную набедренную повязку, и, получая удовольствие, он одновременно мечтал о других, видимо, жалея лишь о том, что не способен испытать все сразу, и даже не смотрел на меня, точно имел дело с машиной.
Зайдя вчера к Жану Бежу, я сказал лакею, который встречает меня каждый четверг, — сказал, полагая, что он возмущен:
— Ах, Уильям, какое же я чудовище!
— Это вы-то, сударь? Если бы на свете обитали только такие чудовища, как вы, то здесь еще можно было бы жить! Пасифая. — Теперь я знаю, что такое Бык, Корова, Минос, вся его семья и лабиринт (он не только в ушах, но и во всем теле).
Нить Ариадны разматывается, скользит, завязывается узлом и забавляется в наших внутренностях.
Ну и ладно.
Я не знаю, что творится в моем животе: что-то приятно подпольное, опасное и мертвое для меня (тем лучше!), и не знаю, что во мне зарождается — нечто бесконечно чудовищное.
Весь свой жизненный интерес я сосредоточил на получении удовольствия и не извинюсь за это ни перед кем.
Пьер
Вчера Пьер был очень любезен: он говорит, что его мощные мышцы ноют, стиснутые своей оболочкой. Зная о моей страстной любви к Филиппу и Ришару, он не хулит их, а напротив, хвалит их образованность и воспитанность, коими сам не обладает.
— Все очень просто: у них есть то, чего не хватает мне. Только ты можешь сказать, есть ли у меня то, чего не хватает им, — вздыхает он со смирением дворняги, которая тушуется перед породистыми псами, но я вознаградил его за благородство, превознеся его более осязаемые, реальные достоинства.
Какой прелестный мир обретаю я в этом сокровенном уголке, который так несправедливо считается гнусным!
Я знаю, что быть здесь любимым (можно ли в данном случае с гордостью сказать ценимым?) справедливее и вместе с тем почетнее. О, уважение сброда, почтение, внушаемое сутенерам! Вот где необычный, редкостный, озадачивающий товар, которым я не стану брезговать. Наши-то добродетели и приводят нас в бордель: без сомнения, здесь я не смешаюсь с толпой любителей. Здесь я — Меченый[9], Синяя сорочка, а кто-то другой — Мужчина в цепях, третий — шакал, четвертый — Жеманница. Я слыву идеальным клиентом, который не скупится и не плутует, знает цену услужливости, добросовестной ласке. Поэтому со мной не скупятся и не плутуют, надеясь меня удержать. Все по-честному.
Раздеваясь, по обыкновению, медленно, я наблюдаю за ним украдкой. В два счета сняв с себя брюки, пуловер и сандалии, Пьер, уже голый, смотрит на меня, растянувшись на кровати, подложив руки под голову и выставив свои прелести с тайным намерением возбудить: пучки волос под мышками и в паху составляют треугольник, оттеняющий округлую полноту пышных форм, словно завязанных узлом на бицепсах, напряженных грудных мышц и грушевидных икр. Между широко раздвинутыми ляжками виден восхитительный половой орган, что покоится среди достойных его атрибутов, словно огромный черный такелаж на боку судна, отправляющегося в какое-то фантастическое плавание.
Как только я подготовлюсь, Пьер подходит ко мне, притягивает к себе, и я начинаю дрожать, стонать от страха, умолять, чтобы он пощадил меня, чтобы не был слишком груб и суров: я похож на птицу, которой не спастись от ястреба или жреческого ножа. Затем он называет меня ласковыми именами — заслюнявленными односложными словами, и я улавливаю не их смысл (он говорит на своем жаргоне), а, скорее, умышленную доброжелательность либо иронию, если он не приправляет их грубостями — наоборот, понятными — или какой-нибудь угрозой, от которой у меня леденеет кровь. Одновременно его ладонь касается меня в нужном месте, его ласка возбуждает и успокаивает, он постепенно обнимает меня за талию массивной рукой, что давит на бедро, внезапно опоясывает и мнет. Его лицо исчезает, я чувствую, как оно опускается вдоль поясницы — в поисках тех глубин, куда он является, как к себе домой. От прикосновений его пальцев, а затем и языка я расцветаю. Зарождается доверие. Как только я ощущаю, что во мне водворилось его тепло, лицо его поднимается из бездн. Он словно задевает каждый мой позвонок один за другим, и когда кусает мой затылок, я чувствую его тело, лежащее рядом, его чувствительные соски над моими плечами, а квадратный конец фаллоса, упираясь в мои ягодицы, будто нарочно для того, чтобы я испытал его жесткость, еще немного колеблется у порога и наконец распарывает меня. Уже в седле, после долгой прогулки рысцой, рывком поясницы он переворачивает меня, и, обвив его ногами за шею, наподобие ожерелья, я могу любоваться между его плечами, закрывающими от меня всю комнату, угрюмым Ликом Титана, что качается, переходя от жесточайших оскорблений к ласкам, от криков боли к блаженству и, наконец, тает от счастья. Его рот прилипает к моему, и глаза наши закрываются в тот миг, когда меня затопляет его обжигающий сок, тогда как мой разливается между нашими сердцами — взрыв, приветствуемый бесконечными хрипами, как это бывает у хищных зверей, совокупляющихся в чащобах.
9
Прозвище Генриха Гиза (1550–1588) — одного из организаторов Варфоломеевской ночи (1572) и главы Католической лиги. —