Не все ли равно для удовольствия и для нас, какие формы оно принимает и какие сосуды заимствует? Так насладимся же! Отвращение точно так же совместимо с удовольствием, как и красота. Мифология беспрестанно показывает нам богов, заигрывающих с чудовищами. Дабы совокупиться со смертными, Зевс охотнее всего обращается в зверя. Моя философия, которой я обязан непрерывным счастьем и мужеством, состоит в том, чтобы полюбить что-нибудь одно, да так пылко, что все остальное отойдет на задний план, все вокруг сведется к нулю.
Вы задаетесь вопросом, почему X. соглашается на столь тяжелую, неблагодарную работу? Как он вообще справляется? Он терпит у себя дома самую несносную из женщин, приступы раздражения, одну сцену за другой, беспрестанные расходы, которых он не желает, а вне дома сталкивается с трудностями неприятнейшей профессии. Ну и что? Лишь бы он мог время от времени, на исходе недели, удовлетворять свою манию — порок, о котором знает лишь он сам. Его не интересует больше ничего, и нет такого труда, который он не возложил бы на себя, дабы заслужить это удовольствие — объективно ничтожное, пустяшное в глазах других, заменяющее для него Все.
Я больше не выбираю того, что происходит у меня дома. Ксантиппа незаконно лишает меня даже той тени авторитета, которую я мог бы обрести. К счастью, у меня есть порок — убежище, где я прячу свою свободу и обоз моей мести.
К сожалению, пытаясь отомстить за одну беду, мы нередко попадаем в другую. Но какого черта я пришел в тот вечер на эту каторгу? Понаблюдать вблизи за удивленным безразличием незнакомца, взирающего, как я повис у него шее, прикованный к его гвоздю?
Не пытайтесь понять эти жесты — грандиозные и бесполезные мифы, служащие лишь продолжениями бреда, которому, видимо из кокетства предается в нас Естество. Лишь для тех, кто отказывается становиться в очередь, оно импровизирует роскошные обряды и добросовестно им подчиняется: мы видим ради видения, любим ради любви, не ожидая ни от другого, ни от себя, ни от удовольствия ничего, помимо Удовольствия.
Прилипнув к его бесстрастному боку, я извиваюсь, точно бабочка, пронзенная булавкой и машущая крыльями.
Никаких криков — это было бы вульгарно.
Гримаса, застывающая на полпути между смехом и слезами, и ты падаешь под грохот лавины.
С такой обоюдной отчаянной торжественностью не обрушиваются даже с вершины в бездну — и прости-прощай!
Я возвращаюсь в три пополудни и вижу людей, по-прежнему сидящих у своих дверей. Ах, если б они только знали, откуда я пришел!
В Ателье застаю маленькую польку, наводящую справки по документам, которые я передал ей перед уходом. Моя жена, подметавшая лестницу, еще не добралась до последней ступеньки, а я за это время избороздил целые миры, словно те авиаторы, что, попрощавшись накануне, здороваются с вами на следующий день, облетев, пока вы спали, полушарие. Сколько склонов одолел я за это время? И на скольких других оступился? Со сколькими плечами я померился силами? Скольким пыткам подвергся? Сколько пота пролил? Стрела, задевшая меня, еще вибрирует, дымясь в одиночестве, а жгучая рана пока не затянулась, и я двигаюсь вокруг нее, не обращая внимания. Я продолжаю свой разговор с этими дамами, как ни в чем не бывало, — с непринужденностью, которая показалась бы невинной, не будь она столь бесстыдной.
Время от времени Ксантиппа подозрительно поглядывает на меня, словно догадываясь о чем-то, а малышка беспокоится: как будто некий запах разврата, пропитавший мои члены, тайком поведал ей о далеких краях, откуда я принес в строгую и спокойную комнату волнующие миражи, конечно, с расплывчатыми очертаниями, но окружающие мои жесты инфернальным светом, тогда как самые безобидные мои слова сопровождаются глухим и тревожным шумом, незаметно, но уверенно меняющим их смысл.
Я — чудовище, и кто знает, чем оно рискует? Я изменил Пьеру с Тео прямо у него под носом.
Не все ли равно?
У подножия башни — все тот же колодец, но, как бы я ни всматривался, там никогда не будет ничего здоровее, чище и роскошнее в моих глазах, чем бедра Пьера.
Не задержи меня З. у телефона еще на секунду, я бы не встретил его в дверях дома.
Раз уж он знает, где я живу, он скоро выяснит и мое имя, и если он сутенер, как я предполагаю, то начнет меня шантажировать, едва лишь я чем-нибудь ему не угожу.
Тем не менее, я веду себя совершенно естественно, и, скорее, это у него смущенный вид.
— Вот те на! Пьер, ты? Что ты здесь делаешь?
— Я мог бы задать тебе тот же вопрос. Я лечу зубы у твоего соседа, доктора Н.