Никакого снисхождения к себе: лишь безусловное сохранение достоинства и бесконечная требовательность — вот приказ, который я себе отдал.
Вчера вечером, в театре, произошло нечто необыкновенное. Я обернулся из партера, чтобы взглянуть на ту ложу, в которой пятнадцать лет назад сидел возле Герцогини — и тут мне показалось, что я смотрю на самого себя, снизу вверх! Где был я настоящий? Я непрестанно ощущал взгляд меня былого на меня нынешнего, и этот взгляд окутывал меня как мантия — то снежная, то свинцовая, то огненная. Какая тяжесть, и тут же вслед за ней — какой холод, какой жар! Это ужасное испытание оказалось небесполезным: я вновь обрел себя, того же, что и прежде, только чуть более близкого к смерти, гораздо менее приятного в общении и все такого же чувствительного.
Моцарт: от «Женитьбы Фигаро» к «Реквиему», через «Дон Жуана».
История этого путешествия будет также историей дружбы.
Тревога — мое обычное состояние. Поскольку трудно заставить окружающих с этим смириться, я изолирую себя от них. В конце концов, не так тяжело испытывать тревогу, как при этом чувствовать себя в плену чужих взглядов.
Однако приспособленность всей группы к тревожному состоянию одного из ее членов творит чудеса — в том случае, если она обладает редким качеством: способностью создать мощное коллективное переживание, которое таинственным образом распространится от одного к другому, так, что каждый, сам того не сознавая, станет более восприимчив к самому себе и ко всему, что его окружает; так, присутствие нескольких магов позволяет чудесам происходить с регулярностью движения челнока на ткацком станке реальности — и вот слепые видят свет, глухие слышат аккорды или целые музыкальные фразы, которые, пронзая тишину, вызывают у них нечто вроде экстаза, мертвые вновь обретают видимость жизни: мираж, сходный у поэтов и влюбленных — созерцание и страсть пробуждают доселе скованные волны, потоки, таившиеся в глубинах самой природы, переполненной сверхъестественным.
— У меня в V., на берегу D., нечто вроде поместья, — эти слова X. шепчет мне на ухо, — там есть старый парк с красивыми аллеями и сторожевые башни.
Я так страдал из-за того, что он попросил меня сделать вместе с ним довольно большой крюк через центральный проход, прежде чем отвел на мое место, в том же ряду, что и места других. Было ли это проявлением иронии с его стороны, или сыграла роль моя склонность к страданиям? Какая разница? Так или иначе, мы вошли в городскую оперу V. бок о бок, словно две важные персоны, чьего появления только и ждали, чтобы начать спектакль.
Аспирин, голод, дружба — какие чудесные промежуточные станции на пути к инфернальным берегам, — ибо во мне живут два разных путешественника: один следует своими загадочными тропами, другой не отделяет своего пути от пути остального стада.
В моем небе непрестанно формируется и распадается образ — словно созвездие из золотистых пылинок.
Поздно встать с постели, немного больным — но почему таким счастливым?
Отъезд в В. Колоссальная усталость, но поверх нее — крохотный огонек, который освещает мне дорогу и не дает упасть. Существует нечто, пробуждающее пыл, который дремлет в моей старой крови.
Кто-то есть позади меня, я об этом догадываюсь. Горные вершины вдалеке освещены, и моя тень, распростершаяся у моих ног, объявляет мне о присутствии моего солнца. Нет ничего более волнующего, чем эти перспективы чувства: некое существо, объект наших предпочтений, перемещается — и все меняется вокруг нас, в зависимости от того, становится оно ближе или дальше.
Если бы мы знали всю историю наших несчастий, мы не были бы столь несчастными. Она утешала бы нас тем больше, чем они были бы трагичнее. Стоило бы только не быть героем, достойным вызвать слезы — иначе так и останешься безутешным.
Тот, кто обладает в наших глазах большим моральным авторитетом, нас смущает. Малейшие его желания бременем ложатся на происходящее, как тягостная необходимость. Хотел ли в этот вечер X., чтобы толпа поскорее рассеялась, и мы наконец смогли бы оказаться вдвоем? После того как все ушли, я тоже удалился — предпоследним — и X. остался один. Смущение ли одержало во мне верх над желанием, или они, обусловленные друг другом, подействовали заодно?
Итак, мне недостает всего. Впрочем, это не страшно — моего чувства мне достаточно. Я предпочитаю его счастью. Достигнув такой степени совершенства, оно становится более драгоценным, чем объект, который его вызывает. Это состояние, в котором тот, кто ты есть, гораздо важнее отношений с тем, кто позволил их с собой установить. На такой высоте уже ничего ни от кого не требуешь, только от самого себя. Оказавшись по ту сторону границ природы, обретаешь все. Живешь в «эфире», в каком-то предвечном пламени, где постоянно встречаешь объект своего желания, а он находит тебя — по сути, это лишь нескончаемый переход из него в себя и из себя в него, на самом тонком уровне бытия.