В этом путешествии два путешествия: то, что я совершаю вместе со всеми, и финал его известен; и то, что я совершаю в одиночестве, вместе с другим одиноким, — тайное путешествие.
Это какая-то непрерывная акробатика, в которой постоянно рискуешь сломать шею. Что лучше — отцепиться или вцепиться еще сильней? Тем более если отцепиться нужно от всего и вся, а вцепиться — в одного-единственного? И как могли бы мои слова группироваться столь быстро и слаженно, если бы у меня не было этого воодушевления?
Боязнь быть им одержимым — или быть замеченным другими в своей одержимости. Всякий раз я отдаляюсь от него, охваченный ужасом. Я слишком его чту, чтобы приближаться.
Моя страсть возносит его на алтарь, увенчивает звездами, окутывает грозными тучами; но даже столь устрашающий, он влечет меня к себе, а влечение, в свою очередь, сменяется страхом.
Я всегда держусь рядом с ним так, словно я ему в тягость, словно ему не приходится ждать от меня ничего хорошего, словно у него все есть, и мне нечего ему дать.
О, это самоуничижение влюбленных.
Слишком сильно любишь, чтобы продолжать любить. Это уже нечто другое. Чем сильнее любишь, тем больше начинаешь ненавидеть. Когда чувствуешь, как кто-то полностью подчинил тебя и ты вот-вот свалишься, вконец обессиленный, к его ногам, — тебя все сильнее охватывает злость. Все излишества, все подвиги самоотречения, все принесенные жертвы язвят сердце, нежность уступает место гневу, мягкость — жестокости.
Но это лишь временно.
Даже то счастье, которое он мне дает, я ухитряюсь превратить в пытку — и тем самым, кажется, заставляю и его улечься на прокрустово ложе. Мое внимание слишком напряжено, мой взгляд слишком пристален, чтобы не быть для него мучительными. Я слишком тщательно отслеживаю все то, о чем позволяю ему догадываться во мне и то, о чем догадываюсь сам в отношении его, чтобы не стеснять ни его, ни свою свободу; чаще всего, когда он хочет сделать мне приятное, это от меня ускользает, без сомнения, оттого, что я всегда излишне тороплюсь, чтобы это заметить, а он не решается настаивать — из страха, что для меня это мало что значит. Итак, в любом случае, все потеряно для нас. Жестокость моего чувства приводит его в замешательство. Он уже не знает, что ему делать, чтобы жить со мной без скандалов, — а я просто не знаю, как с ним жить. Как, в самом деле, привязать его к себе, не раскрываясь сам и не давая раскрыться ему? Его избыточная обходительность, беспокойство, мелькающее в его взгляде, когда он заходит куда-то, где нахожусь я, мое собственное смятение, вызванное его присутствием и проявляющееся в моем поведении, моих жестах, моих речах, — все это выдает ненормальность, странность наших тайных отношений. Все равно как если бы я один среди толпы заметил явление божества и смотрел на него с полным самозабвением — а остальные могли бы разве что заметить на моем лице и руках или, по крайней мере, во взгляде, отблеск божественного света, источник которого остается для них невидим. И отчего эта неуловимая дрожь, это внезапное напряжение всего тела, этот отстраненный вид, который мгновенно изолирует меня от окружающих, — все эти признаки близящегося экстаза? Как только я замечаю беспокойство других, вызванное моим состоянием, я стараюсь вернуть себе непринужденный вид, — но это усилие в один миг разрушает чудо и удаляет от меня моего бога, так же как и он сам отдаляет меня от себя; тогда беспокойство переходит от тех, кто наблюдает за нами, к тому, кто является его причиной, — к X., который чувствует себя покинутым мной, начинает раздражаться, затем в нем нарастает глухая, почти неосознанная враждебность или, по крайней мере, настоящее равнодушие — как ответ на мое собственное, наигранное, — и я не могу воспользоваться ни одной уловкой, которую предложил бы мне он или те, кто находятся рядом, чтобы вновь к нему приблизиться. Опасность слишком велика: я не могу обратиться к нему первым, не могу сделать вид, что захвачен врасплох, даже им, в момент моей слабости к нему; однако ему, в конце концов, надоедает эта игра. Я и сам больше не могу ее выносить, но моя цепь удерживает меня надежнее, чем ужас, который я испытываю перед последствиями бунта; я цепляюсь за нее даже тогда, когда она уже готова порваться. Добровольный раб, я никогда не скажу «нет» моей привязанности.