Что касается Вячеславского, то Гумилев назвал ее только после очной ставки с ним, где Вячеславский первым рассказал о их встречах.
Однако за откровения Гумилева уже полностью цепляется следователь Якобсон. Поэтому на последнем фактически допросе 23 августа он просит лишь подтвердить отношение Гумилева к происходившим событиям.
Продолжение показаний гр. Гумилева Николая Степановича
Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее:
Что никаких фамилий могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношении к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадтского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось в Петроград и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским.
Подпись: Н. Гумилев. 23.VIII-21 г. Допросил Якобсон
По сути дела это было последнее показание Н. Гумилева, послужившее основанием для вынесения абсурдного и беспредельно жестокого приговора. Ниже приводится документ, решивший судьбу поэта.
Гумилев Николай. Степанович, 35 л. б. дворянин, член коллегии «Из-во Всемирной Литературы», беспартийный, бывший офицер.
Участник Петр. боев. контр-револ. организации. Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности.
Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. Верно: подпись (неразборчиво).
Этот приговор шокирует жестокостью и правовым беспределом. В основу его положено признание подсудимого в том, что он «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов». Даже если учесть, что это происходило в суровом 1921 году после Кронштадтского мятежа, невозможно понять конкретных людей, допрашивавших Гумилева и принимавших столь категорическое решение. Ведь помимо всего прочего, что давлеет над нами (приказ начальства, суровое революционное время) есть еще собственная человеческая совесть, ответственность перед самим собой. К сожалению, у службистов типа Якобсона, кстати, расстрелянного в 1936 году, как правило отсутствует чувство порядочности и участия к судьбе человека.
Тогда в августе 1921 года в защиту Гумилева выступили известные люди того времени. Привожу один из документов, свидетельствующий о том, что в нашем мерзком общественном мире есть люди смелые, порядочные и неподкупные, способные отстаивать честь, достоинство и жизнь человека.
Председатель Петербургского Отделения Всероссийского Союза Поэтов, член Редакционной Коллегии Государственного Издательства «Всемирная Литература», член Высшего Совета Дома Искусств, член Комитета дома Литераторов, преподаватель Пролеткульта, профессор Российского Института Истории Искусств Николай Степанович Гумилев арестован по ордеру Губ. Ч.К. в начале текущего месяца. Ввиду деятельного участия Н. С. Гумилева во всех указанных учреждениях, высокого его значения для русской литературы, нижепоименнованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н. С. Гумилева под их поручительство.
Председатель Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей —А. А. Волынский.
Товарищ председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов — М. Лушинский Председатель коллегии по управлению домом литераторов (подпись неразборчива) Председатель Петропролеткульта— А. Маширов Председатель Высшего Совета «Дома Искусств» — М. Горький.
Член издательской коллегии «Всемирной Литературы» — (подпись неразборчива).
Но это благородное письмо смелых людей уже не могло ничего изменить, так как решение губчека было принято 24 августа 1921 года, а сохранившийся документ был зарегистрирован в секретном отделе Петргубчека за входящим № 4/24 только 4 сентября 1921 года.
Владимир Чиков
Шпион из Ясной Поляны
Его арестовывали восемь раз. Трижды при царе и пять—при большевиках. При царе как революционера, а потом как «злостную контру». А он не был ни тем, ни другим. В партиях никогда не состоял, политикой не интересовался, а просто всегда говорил и делал то, что велит ему совесть…
За ним пришли ранним, ослепительно ярким утром 30 мая 1922 года. В московскую квартиру номер шесть по улице Воровского неожиданно нагрянула опергруппа. Открывший им дверь заспанный хозяин с холеной профессорской бородкой поначалу даже не сообразил, что перед ним сотрудники ГПУ: во-первых, почему их так много, а во-вторых, почему они заявились в такую рань?
— Чем могу быть полезен, господа? — поинтересовался он, с изумлением оглядывая незваных гостей.
Следователь Киятковский острым взглядом окинул хозяина квартиры и усомнился в том, что стоявший перед ним полуодетый мужчина действительно Ильинский—потомственный дворянин, бывший офицер царской армии.
— Так вы Ильинский или нет? — вопросом на вопрос отозвался следователь.
Хозяин квартиры промолчал и, сощурив глаза, неожиданно улыбнулся Киятковскому. Тот от этой непонятной улыбки еще пуще разошелся:
— А чему вы улыбаетесь?
— Да просто так. Без причины.
— Так вы кто? Ильинский или нет?
Не отвечая, хозяин квартиры продолжал загадочно улыбаться. Следователь подумал, что «контра» издевается над ним, и, рассвирепев, закричал ему в лицо:
— Перестаньте, наконец, зубы скалить! Быстро одевайтесь и захватите с собой документы, удостоверяющие вашу личность.
Лицо Ильинского затвердело: хамства он не терпел.
— Ну нет, господа, сначала я должен удостовериться, кто вы такие, — холодно произнес он.
Киятковскйй переглянулся с одним из оперативников, тот выдвинулся вперед, достал из кармана свернутый вдвое небольшой листок бумаги и помахал им перед глазами Ильинского с таким видом, будто был чрезвычайно горд предоставленной ему возможностью поставить на место этого «контрика».
— Моя фамилия — Борисов, — представился он и подал хозяину квартиры бумагу. — А это ордер на ваш арест и производство обыска.
Ильинский развернул листок и начал молча читать.
Ознакомившись с документами, побледневший Ильинский хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Пауза длилась несколько секунд, потом он вдруг снова улыбнулся и задал неожиданный для всех вопрос:
— А почему вы засомневались, что я — это я?
— Да потому, что вы выглядите намного старше своих лет, — заметил Киятковский.
— Все это, господа, не от хорошей жизни, — обронил Ильинский и тяжело вздохнул.
— О вашей нехорошей жизни мы давно уже знаем, — отпарировал с сарказмом все тот же Киятковский. — Потому и пришли за вами, чтобы разобраться, почему вы не «по-нашему» живете…
— Но для этого не обязательно куда-то ехать. Я могу и здесь все рассказать.
— Показания вы будете давать на Лубянке. — Следователь повернулся к Борисову — Отвезите его в мой кабинет, а мы в это время будем проводить в его квартире обыск.
— Э нет, господа! Так не делается. Проводить обыск без понятых и в мое отсутствие вы не имеете права. Поэтому никуда я отсюда не поеду. Это во-первых. А во-вторых, извольте объяснить, на каком основании вы намерены арестовать меня?
— Вы обвиняетесь в проведении контрреволюционной деятельности.
— Это чушь собачья! Вы даже не удосужились, как я понял, изучить личность обвиняемого. Как можно говорить о какой-то контрреволюционной деятельности, если до октября семнадцатого года я трижды арестовывался за распространение революционных идей. Одно это уже исключает возможность подозревать меня. Но если это даже и так, то я хотел бы услышать, что именно послужило основанием для ареста?