«Опять Ильинский? Он что мешает советской власти жить? Если это так, то где доказательства его противоправной деятельности?»
Эта резолюция, однако, не заставила никого всерьез задуматься над смыслом каждой фразы, она лишь подстегнула следователя к более активным попыткам любой ценой получить компромат на Ильинского. Через год тот же Илюшенко, пользуясь отсутствием начальника КРО в Москве, вторично доложил руководству свое постановление, переписав его заново, чтобы на нем не было следов резолюции Артузова. На сей раз хитрая уловка Илюшенко сработала: он получил санкцию на арест Ильинского.
На первом же допросе обвиняемый решительно отверг весь приписанный ему вздор, а на третий день своего пребывания во внутренней тюрьме на Лубянке написал следующее:
«Ввиду моего болезненного состояния (катар кишок, несварение желудка, отсутствие зубов и пониженная кислотность, что явилось следствием моего пребывания в уральских лагерях и ссылки на Соловки) прошу разрешить на отобранные при обыске денежные средства купить мне некоторые продукты питания (белый хлеб, масло и сахар).
Кроме этого, прошу разрешить мне хотя бы на несколько часов в день иметь пенсне, так как я дальнозорок и лишен возможности что-либо читать без помощи специальных стекол».
Помощник начальника секретно-политического отдела ОГПУ Горб наложил на заявление резолюцию:
«Находящемуся в изоляторе арестованному Ильинскому И. В. денежную передачу от родственников и знакомых не принимать, разрешив ему пользоваться только той суммой, которая была отобрана в момент ареста».
Когда это решение было доведено до Ильинского, он понял, что дело его принимает серьезный оборот, что ему надо срочно что-то предпринимать. Всю ночь он крутился на жесткой постели, не в силах уснуть. Утром твердо решил не соглашаться с навязываемым ему обвинением: «Надо обязательно бороться и доказывать, что ты — не верблюд». Действуя по этому принципу, он начал давать показания лишь по малозначительным фактам: ответил на вопросы — кто кроме него входил в фондовую комиссию по закупке архивных материалов (Гудзий Н. К., Благой Д. Д., Бахрушин А. А., Гусев Н. Н., Цявловский М. А.) и у кого закупались материалы для музея (у А. Белого, Кузьмина, Джунковского, Брюсова, Волынского, Гиппиус, Мережковского и их родственников, а также в семьях графов Шереметьевых, Комаровских, фрейлины Ермоловой, князей Голицыных, Мамонтовых, Ховриных и Бертеневых).
Ильинского продолжали держать в камере до повторного вмешательства возвратившегося из загранкомандировки Артузова, о чем свидетельствует его лаконичное указание в материалах дела:
«…Историка Ильинского за недоказанностью его вины, я просил, не трогать! Не забывайте впредь большие заслуги этого человека в сохранении Ясной Поляны. Нам надо ценить его и как первого редактора первого академического издания сочинений Л. Н. Толстого».
Лишь после этого в том же деле появился еще один документ—постановление об изменении меры пресечения, подписанное уже не Илюшенко, а другим оперработником—уполномоченным 4-го отдела СПО[7] В. Скурихиным. В документе говорится:
«…принятую в отношении гр. Ильинского И. В. меру пресечения — содержание под стражей — изменить. Подписку о невыезде из Москвы аннулировать, дело следствием прекратить и сдать в архив».
Издерганный многочисленными допросами Ильинский был выпущен на свободу. Однако тучи над его головой вскоре снова начали сгущаться. Иначе и не могло быть. Это был 1934 год — год так называемого «Съезда победителей», на котором безудержно славили Сталина, эпоху Сталина, мудрость Сталина. Инакомыслящие деятели литературы, культуры и искусства никак не вписывались в это «социалистическое общество». Тысячи творческих работников были ошельмованы.
Профессор М. А. Цявловский (он стал после Ильинского директором яснополянского Дома-музея имени Л. Н. Толстого), предчувствуя, что в создавшейся атмосфере террора и насилия, полного безразличия к жизни человека и его судьбе опальному Игорю Владимировичу спокойно жить не дадут, попытался уберечь его от преследований, пригласив на работу в Тулу. Ильинский тоже прекрасно понимал, что в сложившейся обстановке ничего хорошего ждать не приходится и потому согласился поехать на периферию, чтобы быть подальше от столичного беспредела. Однако уехать в Ясную Поляну ему не удалось. Как только в НКВД поступило агентурное сообщение о предложении Цявловского, с Ильинского в тот же день без чьей-либо санкции взяли подписку о невыезде из Москвы. И это было понятно: следователи не могли ему простить того, что после каждого ареста он сажал их в калошу из-за недостатка доказательств. 1 апреля 1935 года ему в четвертый раз предъявили ордер на арест.
На вопрос, за что его арестовали, Ильинский получил классический ответ: «Мы зря не арестовываем. Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности».
Затем последовал такой «диалог»:
Вопрос: Сколько раз вы арестовывались?
Ответ: Семь раз.
Вопрос: За что именно?
Ответ: Трижды за революционную деятельность при царизме и четыре раза за контрреволюционную, но уже в советское время.
Вопрос: Почему вы не вступали в большевистскую партию?
Ответ: Как гражданин России, я всегда честно выполнял и буду впредь честно выполнять свой долг, но не входя ни в какие партии. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел бы, чтобы из меня там делали только черную или белую овечку.
Вопрос: Итак, вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. Признаете ли вы себя виновным?
Ответ: Нет. Эту деятельность я вел до 1924 года. И уже отбыл за нее наказание. В последующие аресты виновным себя я тоже не признавал, и потому меня отпускали на свободу за недоказанностью моей вины. Между прочим, если вы каждый раз будете предъявлять мне голословные обвинения, то может все закончиться подобным образом и сейчас. И останетесь вы опять ни с чем. Ради Бога, не пытайтесь плодить беззаконие и превращать Россию в сплошной лагерь.
В тот же день Ильинский написал Горькому письмо. В нем говорилось:
«…Я не буду говорить обо всем, что я пережил за годы советской власти и что переживаю сейчас, находясь в который уже раз в подвалах Лубянки. Это, поверьте, — настоящий кошмар, не поддающийся описанию. Здесь я — никто. И моя участь никого из чекистов не волнует. Они видят во мне лишь врага народа. В процессе следствия их интересует лишь один вопрос: как бы упрятать меня в тюрьму.
В последнее время я не чувствую, что живу в родной для себя стране. Как будто я в ней совершенно чужой. И кто-то посторонний постоянно словно подсказывает, что мне надо быть чрезвычайно осторожным и бдительным, даже в своих мыслях, не говоря уже о выражаемых словами суждениях.
Впрочем, удивляться этому не приходится: НКВД активно используется по приказу свыше. Иногда даже для решения вопросов во внутрипартийных спорах. Но, к сожалению, страдают от этого ни в чем неповинные люди… Возможно, я тоже стану жертвой НКВД, но хотелось бы, Алексей Максимович, чтобы Вы помогли мне избежать незаконного ареста и тюрьмы».
Это письмо было конспиративно передано Ильинским на первом же свидании с женой, а та доставила его Горькому. Алексей Максимович пообещал помочь и написал на имя Г. Г. Ягоды (после смерти Менжинского он стал наркомом внутренних дел) ходатайство. Ягода «с вниманием» отнесся к просьбе Горького и на его заявлении наложил такую резолюцию: «Пусть Ильинский живет пока на воле, но из поля зрения его не выпускайте».
Через некоторое время Ильинского действительно выпустили на свободу, а имевшиеся на него материалы вскоре были пересланы из центрального аппарата в управление НКВД по Московской области. Произошло это сразу после рокового для судеб миллионов советских людей февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, в тот момент, когда в столичное управление был спущен чудовищный документ о выделении дополнительного лимита на арест в количестве 5000 человек по первой категории (враждебные элементы, подлежащие немедленному аресту и рассмотрению дел на «тройках» с последующим расстрелом) и 30 000 человек — по второй категории (все остальные, менее активные враждебные элементы). Затем эти цифры разбрасывались по городским и районным аппаратам НКВД. Задание Центра требовалось выполнять. И оно выполнялось: если ты выходец из дворян, помещиков или буржуазной интеллигенции, значит — враг народа! А если у тебя есть друзья-единомышленники, значит, это одна шайка, то есть контрреволюционная группа или антисоветская организация право-троцкистского толка. Ну а дальше уже шла постановка самого обычного судебного спектакля — выбивались клеветнические показания друг на друга, после чего особым совещанием или «тройкой» выносилась высшая мера наказания — расстрел.