— Мы, что, совсем дураки, либо лыжи не едут? — разбавил зловещую тишину весомыми словами Филимон. — Чего сидим? Чего тянем кота за сапоги? Надо брать дрыны, толщиной в руку взрослого человека, и идти ловить румына с целью его вразумления. Слава Всевышнему — наконец, я прозрел и понял замысел Творца в отношении Прокопки. Его надо покарать! Не Творца, а Прокопку. И мы с тобой, Максимка, являемся оружием в руках Бога. Внемли мне Максимка: я с самого утра ясно вижу неустанную работу божественных жерновов, мелющих медленно, но неотвратимо. Для Прокопки неотвратимо.
— Хм… как-то оно… Может, сдадим его Чекмарёву? — предложил Максим, хорошо понимающий, что вразумлять Прокопку — это словно грязюку в болото добавлять, с целью очищения мутной водички.
— Ну, ты братан и садюга, — восхитился Филимон своим братом по разуму. — Нет уж, сами его воспитаем в духе… в духе… короче, поймаем и воспитаем. Покажем выродку, чьи в лесу шишки! С этим дядей мы больше не станем на одном гектаре рамсить.
— Ага, пуську ему порвём, — поддакнул Маским и блеснул эрудицией. — Оборзевшему в корягу Прокопке объясним, зачем в бубликах дырки. Скажем ему: «Тобьепэздос, амигас». Это по-испански, кто не знает.
Теперь Фантомас мог наблюдать из окна второго этажа «Пончиковой», как озверевшие мужики гоняются за Прокопом. Вооружённые толстыми дрынами мужики выглядели весьма брутально и здорово походили на сплоченную банду небритых рецидивистов, преследующую несчастную жертву. Дрыны в руках мужиков весомо намекали на кардинальные расхождения во взглядах на дальнейшее совместное проживание в посёлке Прокопа и оскорблённых им мужиков.
Вот только толщина и длина дрынов, приготовленных для уничтожения Прокопа, сыграла с мужиками нехорошую шутку: очень уж весомый аргумент приходилось им тащить в своих руках. А как иначе прибить гадского Прокопа? Мужики так-то готовы идти до конца, то есть практически созрели для убийства односельчанина, но жертва слишком уж быстро улепётывала от них. Приходилось мужикам орать в спину выродка, брызгать слюной, называть Прокопа паршивой овцой нашего замечательного стада, позором всего его рода и грязным пятном несмываемого стыда, лёгшим на весь бескрайний Север нашей Родины.
— Стой хороняка, а то хуже будет! — вопил Филимон, подстёгиваемый адреналином, кипящим в его крови. — Чё, мля, на очко лишенец присел? Убью заразу, когда поймаю! Стой, говорю!
Хороняка и лишенец демонстративно не осознавал тленности своей никчемной жизни: он почему-то не останавливался и не давал себя прибить, что говорило о его совершенно низменной сущности. Заценив толщину дрынов, Прокоп здраво рассудил, что ему в такой ситуации выгоднее молчать в тряпочку: всяко лучше немного побегать, как наскипидаренному, чем потом лежать наформалиненному. Он даже не останавливался, чтобы разъяснить мужикам, в какой позе он видал их претензии. И даже не указывал пешие маршруты, по которым они могут идти со своими причитаниями. А то скачут и орут, словно кони на выпасе.
Мужиков очень огорчало, что северный румын не останавливается и не слушает односельчан со всем вниманием, а то много бы узнал о себе и о своих развратных предках в частности. Тяжело бегалось Филимону и Максиму за шустрым Исчадием Бездны, да ещё по скользкому как депутаты асфальту, ставшему скользким после небольшого дождя. Приходилось передвигать ногами с осторожностью, чтобы не поскользнуться и не раскорячиться посреди тротуара. Утирая пот, градом катящийся с разгорячённого лица, крупный в некоторых местах Филимон громко проклинал весь род Серасховых, вырастивших такого позорного Прокопа. Капитально устал Филимон бегать за Прокопом. Спорт — не фишка Филимона: он уставал, даже просто смотря в экран телевизора на бегающих футболистов.
Более тщедушный Максим крыл Прокопа обычным матом, но наслушавшись проклятий Филимона, добавил свои уточнения по этому поводу. Максим заклеймил позором не только самого Прокопа и его семейку, но и ту окаянную обезьяну, из которой в процессе эволюции когда-то получился род Прокопа. Наверняка у этой обезьяны совести тоже ни грамма не имелось.