— И уносят меня, — во всё горло красиво запел дед Пахом. — И уносят меня, в цветастую хрень, три белых коня, два красных слона, пингвин, шимпанзе и олень!
— Смотри, как нашего Пахома-то заколбасило, — толкнул локтём в бок Витька дед Онуфрий. — Чуешь, как от него попахивает оптимизмом. Он что, радоваться жизни научился? Тут горе такое, а он в пляс пошёл.
— Однова живём мужики. Вы, что, мужики, торчкам сочувствуете? Ну, это вы зря, — отмахнулся от дедов Пахом. Наверное, Пахом вспомнил, что пили они на поминках умерших наркозависимых сограждан. Поэтому и репертуар песни у него пришёлся в тему. От пения пот полился с деда Пахома в три ручья, его даже затрясло. — Каждый выбирает сам себе то, что делает его счастливее. Исключая аборты, естественно. Мы коммунизм строили, думали к восьмидесятому году построим, а эти научились только дурь глотать. Вот и наглотались. Теперь ни коммунизма… ни хрена, только Чубайс и Ксюша Собчак. Сдаётся мне деды, что нет никакого смысла что-то делать в этой жизни: не успеешь моргнуть, как уже трындец подкрался. Шмяк медным тазом по темечку и загремишь под фанфары.
Онуфрий стал замечать, что два его подельника стали немного заговариваться и неадекватно себя вести, что его огорчало. Вот зачем так много пить до такого состояния, когда забываешь своё имя: ну, выпей литр, ну, два, ну, три, но зачем же напиваться.
Дед Онуфрий опять слегка толкнул в бок начавшего кемарить Витька: «Ты в порядке? Скажи что-нибудь умное. Ну, что молчишь и сопишь? Хотя бы мяуки». Витёк от тычка Онуфрия вздрогнул и приоткрыл один глаз. Он мало что соображал, поэтому выдал: «Людей есть никак нельзя. Через человечье мясо могут вовнутрь тебя черти войти».
— Ты это к чему говоришь? — чуть отодвинулся от Витька Онуфрий. — У нас в посёлке события, а ты про людоедство заговорил…
— Чегой-то я немного запамятовал, — промямлил дед Витёк. — Что у нас тут стряслось? Не моего ли, случаем, внучка Гришку-дуболома в армию провожаем? Или мы его оженили?
— Да, какого такого Гришку в армию! — стал напоминать Онуфрий коллеге по пьянке. — Торчки у нас все померли, как есть все. Говорят трое только и осталось. Наверное, для развода их оставили.
— Торчки! — встрепенулся дед Витёк. — Торчки — это круто. Это счас запою. А кто их для развода нам оставил?
Чтобы ещё и этот дед не запел, Онуфрий стал рассказывать, что произошло в посёлке. По его версии выходило, что всех местных торчков ухайдокали некроманты.
— Пошто некромантам твоим есть наших торчков? — не догонял тему дед Витёк. — Некромант мясо не жрёт, наукой доказано.
— Да не для еды их сгнобили некроманты, — стал горячиться Онуфрий. — А для своих сатанинских ритуалов, понимать надо.
— А вот и нет! — встрял в дискуссию дед Пахом. Он помахал перед носом Онуфрия своим указательным пальцем и произнёс:
— Это как так-то? В твоём языке совсем не осталось совести, чтобы такое тут высказывать на наших некромантов? Наших торчков цыгане приговорили, и точка! Так все говорят. Зинка Полищучка рассказывала, что точно знает, что это цыгане всё удумали. Не твои же инопланетяне. Зинка врать не будет. Баба она справная. Вот однажды мы с ней… кхм.
Что случилось однажды у деда с Зинкой он недорассказал, так как вдруг громко запел, подражая кошачьим воплям Витёк. Услышав краем уха, что кто-то говорит о сатанинских ритуалах он и возбудился, пропев частушку:
Онуфрий хотел предать деда Витька обструкции за его ночное пение, но тут он вполне отчётливо услышал, как на южном краю посёлка, приблизительно в районе, где как раз и обосновались цыгане, раздалось два громких протяжных хлопка, и даже увидел вспышки нереально яркого света. Затем послышалась стрельба из охотничьих ружей. Палили точно из пары стволов, не меньше.
— Стреляют, кажись, — прекратил петь Витёк и тоже посмотрел в ту сторону, там что-то полыхало кроваво-красными всполохами.