— Он изготовит полдюжины моделей, набросает рисунки и потом приступит к воссозданию лица. Помимо всего прочего, он его раскрасит и снабдит волосами — настоящими волосами. От его мастерской просто в дрожь бросает, особенно если вы ему понравитесь и он познакомит вас со своей матерью.
— Я всегда хорошо уживался с матерями.
— Он хранит свою в буфете, — сообщил доктор Пинтадо. — Я имею в виду — ее модель.
— Довольно жестоко с его стороны держать девяностолетнюю женщину в буфете.
— Она умерла, когда он был маленький. С этого и началось его увлечение лицами. Он хотел приблизить ее фотографии к действительности. И вот он ее воссоздал. Единственный раз, когда он занимался и телом тоже. Она стоит в этом буфете с настоящими волосами, с настоящим макияжем, в своей собственной одежде и обуви.
— Значит, он еще и со странностями.
— Разумеется, — согласился Пинтадо, — но это обаятельные странности. Тем не менее я бы вам не советовал приглашать его на ужин вместе с комиссаром полиции и его женой.
— Почему бы и нет? — возразил Фалькон. — Не все же им ходить в оперу.
— В общем, он вам позвонит, когда у него будет что сообщить, но… не думайте, что это будет уже завтра.
— Что-нибудь еще?
— Есть еще одна полезная вещь, хотя и не такая полезная, как портрет человека, — сказал Пинтадо. — Я одно время работал с парнем, который делал экспертизу массовых захоронений в Боснии, и я кое-чему у него научился. Самое главное тут — зубы. По рентгеновским снимкам я составил полную базу данных для каждого из зубов убитого. Когда-то над ним серьезно поработали стоматологи, выпрямили ему все зубы и добились того, чтобы они выглядели идеально.
— И сколько же лет нашему покойнику?
— Сорок с лишним.
— Обычно людям это делают в подростковом возрасте.
— Именно так.
— А в середине семидесятых в Испании мало занимались такой стоматологией.
— Скорее всего, это сделали в Америке, — предположил Пинтадо. — После этого дантисты с ним практически не работали. Ничего особенно сложного ему не делали. Правда, справа внизу не хватает коренного зуба.
— Вы нашли какие-нибудь особые приметы на теле — бородавки, родинки?
— Нет. Зато я обнаружил кое-что интересное касательно его кистей рук.
— Извините, доктор, но…
— Знаю. Их отрезали. Но я проверил лимфоузлы, чтобы посмотреть, что в них отложилось, — сказал Пинтадо. — Я убежден, у нашего приятеля было на каждой руке по небольшой татуировке.
— Вряд ли в лимфатических узлах остались их фотографии, — съязвил Фалькон.
— Эти узлы — умная машина, они умеют убивать бактерии и нейтрализовывать токсины, но, увы, у них весьма ограниченная способность воспроизводить образы, сделанные татуировочной краской, которая проникла в кровь через руку. В них остались следы краски, только и всего.
— Как насчет операций?
— Тут есть хорошая новость и плохая, — сказал Пинтадо. — Ему делали операцию, но по поводу грыжи, а это едва ли не самая распространенная хирургическая процедура в мире. Кроме того, у него самая распространенная разновидность паховой грыжи, и шрам от операции у него — в правой части лобка. Мне кажется, этому шраму года три, но я приглашу сюда какого-нибудь хирурга, специалиста по сосудистым операциям, чтобы он подтвердил мое мнение. Потом мы посмотрим, чем они зашивали разрез, и, может быть, он сумеет сказать, кто производит эти нитки, а потом можно будет установить, в какие больницы этот материал поставляли… но, конечно, на это уйдет много сил и времени.
— Может быть, эту операцию ему тоже сделали в Америке, — проговорил Фалькон.
— Я же говорил: хорошая новость и плохая.
— А волосы? — спросил Фалькон. — Его оскальпировали.
— У него были достаточно длинные волосы, они закрывали воротник.
— Как вы это установили?
— В этом году от побывал на пляже, — сказал Пинтадо, поворачивая к Фалькону несколько снимков. — Видите линию загара на руках и ногах? Но мы его перевернули — и оказалось, что сзади на шее у него линии загара нет. И задняя часть шеи, как видите, у него бледнее спины. Я делаю из этого вывод, что шея у него редко бывала на солнце.
— Вы бы отнесли его к белым? — поинтересовался Фалькон. — Судя по цвету кожи, он не из Северной Европы.
— Да, не оттуда. Кожа у него желто-коричневая.
— Вы думаете, он испанец?
— Пока не проведена генетическая экспертиза, могу только сказать, что он принадлежит к средиземноморскому типу.
— Шрамы?
— Ничего особенного. Когда-то он получил трещину в черепе, но это было много лет назад.
— А строение его тела? Что-нибудь, что могло бы позволить нам предположить, чем он занимался?
— Во всяком случае, он не был культуристом, — сообщил Пинтадо. — Позвоночник, плечи и локти указывают на то, что он вел сидячую жизнь, много времени проводил за рабочим столом. Я бы не сказал, что его ноги часто бывали обуты. Пятки стоптаны сильнее, чем можно было бы ожидать, и кожа на ступнях во многих местах отвердела.
— Вы говорили, что он любил солнце, — сказал Фалькон.
— А еще он любил курить марихуану, — добавил Пинтадо, — причем занимался этим регулярно, что не совсем обычно для человека, которому сильно за сорок. Подростки часто курят траву, но если вы делаете это в сорок лет, значит, это соответствует вашему образу жизни: вы или художник, или музыкант, или часто общаетесь с этой богемной средой.
— Итак, он — конторский служащий, который проводил много времени на солнце, не носил обуви и курил травку.
— Хиппи-трудоголик.
— В семидесятые годы люди такого типа еще существовали, но в образ современного наркоторговца это не вписывается, — заметил Фалькон. — И потом, цианистый калий — необычный метод казни, когда у тебя на поясе пистолет калибром девять миллиметров.
Двое мужчин откинулись на спинки кресел. Фалькон бегло проглядел фотографии, имевшиеся в деле, надеясь, что у него возникнет еще какая-нибудь мысль. Он подумал было об университете и академии изящных искусств, но на ранней стадии расследования ему не хотелось загонять себя в узкие рамки.
В наступившей тишине два мужчины посмотрели друг на друга, словно оба они стояли на пороге одной и той же идеи. В это время из-за серых стен медицинского факультета донесся звук, который ни с чем нельзя перепутать, — грохот сильного взрыва, не очень далеко.
Глория Аланис собралась на работу. Обычно в это время она уже ехала на встречу с первым клиентом, глядя, как ее дом уменьшается в зеркале заднего вида, и думая, до чего же она ненавидит этот построенный в семидесятых унылый многоквартирный дом в районе Сересо. Она работала торговым представителем компании, продающей канцелярские принадлежности, но сфера ее деятельности ограничивалась Уэльвой.[15] В первый вторник каждого месяца в головном офисе в Севилье проходило совещание сотрудников отдела продаж, а затем — тренинг, призванный укрепить командный дух, обед и мини-конференция, на которой показывали и обсуждали новые продукты и способы их продвижения.
Это означало, что один раз в месяц она могла сама подать завтрак мужу и двум детям. Кроме того, она могла отвести восьмилетнюю дочку Лурдес в школу, пока муж вел их трехлетнего сына Педро в детский сад, который был виден из заднего окна их квартиры, расположенной на пятом этаже.
В это утро, вместо привычной ненависти к своей квартире, она, глядя сверху вниз на головы детей и мужа, вдруг ощутила необычное чувство теплоты и приязни к ним: как правило, в начале недели оно у нее не возникало. Муж почувствовал это, обхватил ее руками и усадил к себе на колени.
— Фернандо, — предостерегающе сказала она, чтобы он не вздумал при детях сделать что-нибудь слишком фривольное.
— Я думал… — шепнул он ей в самое ухо, его губы щекотали ей мочку.
— Для тебя это всегда очень опасное занятие, — отозвалась она, улыбаясь детям, которые с интересом за ними наблюдали.
— Я думал, что нас может быть больше, — прошептал он. — Глория, Фернандо, Лурдес, Педро и еще…