— Это ненависть к себе.
— А что еще?
— Это опошление секса.
— Как вы относитесь к мужчинам и женщинам, которые занимаются в фильмах групповым сексом? — спросила Агуадо.
— Это извращение.
— А что еще?
— Что значит — «что еще»? Я не знаю, что еще вы хотите.
— Вы часто думали об этом фильме с тех пор, как о нем стало известно во время расследования убийства вашего мужа?
— Я о нем забыла.
— И вспомнили только сегодня?
— Что вы хотите этим сказать?
— Сейчас вам не нужно соблюдать социальные условности, сеньора Хименес.
— Это я понимаю.
— Вас не должно заботить мое мнение о вас в связи с этим, — подчеркнула Агуадо.
— Вы меня пытаетесь заставить что-то признать, но я не понимаю что.
— Почему мы заговорили о порнографии?
— Потому что об этом фильме узнали, когда расследовали убийство моего мужа.
— Я спрашивала вас, нанесло ли вам травму это убийство.
— Понимаю.
— Что же вы понимаете?
— Что меня сильнее, чем смерть мужа, травмировало то, что об этом фильме стало известно.
— Не обязательно. Этот факт связался в вашем сознании с эмоциональной травмой, и на фоне этого психологически напряженного периода он оставил в вас свой след.
В наступившей тишине Консуэло боролась с собой. Путаница в сознании не исчезала, а только усиливалась.
— За последнее время вы несколько раз договаривались со мной о встрече, но ни разу не явились, — напомнила Агуадо. — Почему вы пришли сегодня?
— Я люблю своих детей, — проговорила Консуэло. — Очень сильно, до боли.
— Где болит? — спросила Агуадо, ухватившись за это новое признание.
— У вас никогда не было детей?
Алисия Агуадо пожала плечами.
— Болит верхняя часть живота, около диафрагмы, — сказала Консуэло.
— Почему болит?
— Вы можете хоть что-то принять как данность? — спросила Консуэло. — Я их люблю. Мне больно.
— Мы встретились, чтобы исследовать вашу внутреннюю жизнь. Я не могу ее ни увидеть, ни пощупать. Мне приходится полагаться только на то, как вы сами себя выражаете.
— А что там с пульсом?
— В этом-то и вопрос, — сказала Агуадо. — То, что вы говорите, и то, что я чувствую у вас в крови, не всегда согласуется.
— Вы хотите сказать, что я не люблю своих детей?
— Нет, я спрашиваю, почему вы говорите, что вам больно. Что вызывает у вас эту боль?
— Joder![18] Долбаная любовь, вот что ее вызывает, ты, паршивая идиотка! — крикнула Консуэло, вырывая свое запястье, свою пульсирующую кровь из-под этих испытующих пальцев. — Извините. Пожалуйста, извините. Это непростительно.
— Не извиняйтесь, — ответила Агуадо. — Мы не на светском приеме.
— Еще бы, — сказала Консуэло. — Знаете, я ведь всегда стремлюсь говорить правду. Мои дети могут подтвердить.
— Тут другой вид правды.
— Правда одна, — заявила Консуэло с миссионерским жаром.
— Есть истинная правда, а есть правда, которую удобно рассказывать, — возразила Агуадо. — Часто они совпадают во всем, кроме некоторых эмоциональных деталей.
— Вы неправильно меня поняли, доктор. Я не такая. Я многое видела, многое делала, и я во всем этом отдаю себе отчет.
— Вот поэтому вы и здесь.
— Вы называете меня лживой и трусливой. Вы говорите, что я сама не знаю, кто я.
— Я задаю вам вопросы, а вы по мере сил стараетесь на них отвечать.
— Но, как вы только что сказали, мои слова не согласуются с тем, что вы ощущаете по моему пульсу. Получается, вы назвали меня лгуньей.
— Думаю, на сегодня достаточно, — сказала Агуадо. — За первый сеанс мы многое выяснили. Я хотела бы в ближайшее время встретиться с вами снова. Вам удобно в это время дня? Полагаю, для работающих в ресторанном бизнесе утро и начало вечера — самые свободные часы.
— Думаешь, я еще приду копаться в этом дерьме? — крикнула Консуэло, направляясь к двери и набрасывая на плечо сумку. — Подумай хорошенько… слепая сука!
Она хлопнула дверью, вышла на улицу и чуть не подвернула ногу на булыжной мостовой. Она села в машину, вставила ключ в замок зажигания, но не стала заводить мотор. Она прижалась к рулю, словно это была единственная вещь, способная удержать ее от падения в пропасть безумия. Она плакала. Плакала до тех пор, пока не ощутила боль — там же, где у нее болело, когда она смотрела на своих спящих детей.
Анхел и Мануэла сидели на террасе крыши в первых лучах утреннего солнца и завтракали. Мануэла, в белом купальном халате, изучала пальцы своих ног. Анхел раздраженно помаргивал, читая свою очередную статью в «АВС».
— Они вырезали целый абзац, — пожаловался он. — Какой-то болван, помощник редактора, выставил меня идиотом.
— Я буквально слышу, как толстею, — сказала Мануэла, но думала она о другом: все ее существо было поглощено сделкой, которую предстояло совершить этим утром. — Придется мне провести остаток жизни в спортивном костюме.
— Я зря трачу время, — заявил Анхел. — Валяю дурака, пишу всякую чушь для кретинов. Неудивительно, что они это вырезали.
— Хочу покрасить ногти на ногах, — сообщила Мануэла. — Что скажешь? В розовый или в красный? Или в какой-нибудь дикий цвет, чтобы отвлечь взгляды от моей задницы?
— Все, — произнес Анхел, швыряя газету так, что она проехала по полу. — Хватит с меня этого дерьма.
Тогда-то они это и услышали — отдаленный, но сильный грохот. Они посмотрели друг на друга; все насущные заботы вылетели у них из головы. Мануэла не удержалась от естественного вопроса:
— Какого черта, что это?
— Это, — ответил Анхел, вскочив так резко, что кресло позади него опрокинулось, — мощный взрыв.
— Но где?
— Судя по звуку, где-то на севере.
— Вот черт, Анхел! Черт, черт, черт, черт, черт!
— Что такое? — спросил Анхел, предполагая, что она измазала красным лаком для ногтей всю ступню.
— Видимо, тебе это еще не пришло в голову, — сказала Мануэла. — Хотя мы полночи об этом говорили. Два моих дома на площади Моравия. Это как раз на севере.
— Это было не настолько близко, — возразил Анхел. — Это было за пределами старого города.
— Ох уж эти мне журналисты, — бросила Мануэла. — Вы так привыкли держать руку на пульсе событий, что уверены, будто вам все известно, даже далеко ли произошел взрыв.
— Я сказал, что… Господи. Как ты думаешь, это не на вокзале Санта-Хуста?
— Он на востоке, — возразила она, показывая куда-то в пространство над крышами.
— На севере — здание парламента, — сказал он, глядя на часы. — В это время там еще никого нет.
— Кроме нескольких уборщиц, которых в случае чего легко заменить новыми, — уточнила Мануэла.
Анхел уже стоял перед телевизором, переключая каналы, пока не нашел «Канал Сур».
— Срочная новость. Крупный взрыв произошел на севере Севильи… в районе Сересо. По словам очевидцев, один из многоквартирных жилых домов полностью разрушен, а находящееся рядом здание детского сада серьезно пострадало. Пока нет сообщений о причине взрыва и числе жертв.
— Сересо? — переспросил Анхел. — Что там, в Сересо?
— Ничего, — ответила Мануэла. — Дешевое жилье. Видимо, это взрыв газа.
— Ты права. Там жилые массивы.
— Не всякий громкий звук — взрыв бомбы.
— Вполне естественно, что после одиннадцатого марта и бомб в Лондоне наши мысли движутся в этом направлении, — сказал Анхел, разворачивая подробную карту Севильи.
— Ты всегда хотел, чтобы что-нибудь случилось, — и вот тебе, пожалуйста. Теперь выясняй, что это было — бытовой газ или террористы. Но в любом случае, Анхел, не надо…
— Сересо — в двух километрах отсюда, — сказал он, прерывая ее нарастающую истерику. — Как ты сама сказала, это — район дешевых жилых домов. Это не имеет никакого отношения к недвижимости на площади Моравия, которую ты пытаешься продать.
— Если это террористы, неважно, где именно взорвалась бомба. Весь город начнет паниковать. Один из моих покупателей — иностранный инвестор. Инвесторы очень чувствительны к таким вещам. Можешь спросить меня, я — один из них.