— Я только хотел ее обнять, — произнес Кальдерон, лицо которого исказилось от смятения. — Я просто хотел прижать ее к себе.
32
«Таберна колониалес» располагалась в дальней части площади Кристо-де-Бургос. И в самом деле, было что-то колониальное в ее зеленых стеклах, длинной деревянной стойке и каменном полу. Она славилась превосходной тапой и была популярна благодаря своему старомодному интерьеру и возможности посидеть снаружи, на тротуаре площади. Анхел и Мануэла часто сюда заходили: они жили неподалеку. Фалькону не хотелось, чтобы Анхел совал свой журналистский нос в полицейскую работу, идущую в районе разрушенного здания; не хотелось ему и обсуждать какие-либо деликатные материи в стеклянном цилиндре редакции «АВС» на острове Картуха. Но, что важнее всего, ему нужно было оказаться поближе к дому Анхела, чтобы тому было проще дать Фалькону то, что ему требовалось. Вот почему он сидел около «Таберна колониалес», под ситцевым зонтиком, потягивал пиво и впивался зубами в ледяную мякоть жирной зеленой маслины, ожидая появления Анхела. Ему позвонил Пабло.
— Американцы переслали образцы почерка, которые вы просили: арабский и английский текст, написанные рукой Джека Хэнсена.
— Для меня он скорее Татеб Хассани, чем Джек Хэнсен, — заметил Фалькон.
— Что вы нам предлагаете сделать с этими образцами?
— Попросите ваших графологов сравнить то, что писал Татеб Хассани по-арабски, с листами, прикрепленными к чертежам, которые нашли в огнеупорном ящике в мечети. А то, что он писал по-английски, пусть сравнят с заметками на полях тех экземпляров Корана, которые обнаружили в «пежо-партнере» и в квартире Мигеля Ботина.
— Думаете, он один из них? — спросил Пабло. — Не понимаю.
— Давайте сначала сравним, а потом будем делать выводы, — сказал Фалькон. — И, кстати, нам нужно взглянуть на данные по переговорам с мобильного телефона имама. Один из номеров, по которым он звонил в воскресенье утром, принадлежит электрику.
— Я уже говорил об этом с Хуаном, — ответил Пабло. — Грегорио проверил все номера, по которым имам звонил утром в воскресенье. Единственным вызовом, который он не смог объяснить, был звонок семидесятичетырехлетней женщине, она живет в районе Эсте и никогда не была электриком.
— Я бы хотел получить доступ к этим данным, — сказал Фалькон.
— Об этом вам тоже стоит поговорить с вашим старым другом Флауэрсом, — произнес Пабло и отключился.
Фалькон маленькими глотками пил пиво и пытался убедить себя, что спокоен и что его нынешняя стратегия верна. Он снял Серрано и Баэну с обхода строек, где они искали электриков, и велел им помочь Феррере найти местонахождение живой изгороди, обрезки которой были выброшены вместе с трупом. Рамирес и Перес с фотографиями Татеба Хассани обходили улицы в районе Альфальфы, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы узнать этого человека. Все это означало, что никто из отдела убийств сейчас не занимался непосредственно расследованием взрыва. Эльвира его сейчас не волновал. Комиссар по горло загружен проблемами отношений с общественностью, и ему не до игры, которую ведет Фалькон.
— Для человека, который, как полагают, ведет самое крупное криминальное расследование в истории Севильи, у тебя удивительно расслабленный вид, — заметил Анхел, усаживаясь и заказывая пиво.
— Нам необходимо сохранять внешнее спокойствие перед взвинченным населением, которое должно поверить, будто хоть кто-то держит все под контролем, — в тон ему ответил Фалькон.
— Это означает, что на самом деле оно не под контролем? — осведомился Анхел.
— Комиссар Эльвира неплохо работает.
— Может быть. С точки зрения полицейского, — сказал Анхел. — Но ему не удается убедить широкие массы в своей способности справиться с этим делом. В том, что касается связей с общественностью, он полный профан, Хавьер. Чем он думал, когда спрашивал этого несчастного сукина сына… судью…
— Серхио дель Рея.
— Да, его. Вытащил его на общенациональное телевидение, когда у парня вряд ли даже хватило времени прочесть дело, не говоря уж о том, чтобы прочувствовать эмоциональный аспект, — проговорил Анхел. — Комиссару пора бы понять, что телевидение не имеет отношения к правде. Или он из тех, кто смотрит ящик и думает, что это и есть реальность?
— Не суди его строго, Анхел. У него множество превосходных качеств, просто они не вписываются в телевизионную эпоху.
— К сожалению, именно в эту эпоху мы сейчас живем, — сказал Анхел. — Вот Кальдерон — это был человек. Он давал телевидению то, чего оно жаждет: драму, юмор, эмоции, поверхностный блеск. Для вас это очень большая потеря.
— Ты сам сказал — «поверхностный блеск». Под этой поверхностью все не так красиво.
— Как, по-твоему, вы теперь выглядите? — спросил Анхел. — Помнишь взрывы в Лондоне? Помнишь, что беспрерывно крутили по телевизору в дни после терактов? Сюжет, который поддержал эмоциональную напряженность, но направил эмоции людей в другое русло? Показывали не жертв. Не террористов. Не бомбы и разрушения. Да, об этом тоже шла речь, но главным сюжетом был рассказ о том, как полицейский в штатском, сотрудник спецотряда, по ошибке застрелил этого бразильца, Жоана Чарлеса де Менезеса.
— А какой главный сюжет у нас?
— В этом и состоит ваша проблема. Сюжет у вас такой: судебного следователя, который отвечал за все ваше расследование, арестовали по подозрению в убийстве собственной жены. Ты хоть знаешь, что льется из телевизора по поводу Кальдерона? Возьми и послушай…
Столики вокруг них заполнились людьми, толпа собралась на улице, у распахнутых дверей бара. Все говорили об Эстебане Кальдероне. Он это сделал? Или он этого не делал?
— Не о вашем расследовании. Не о террористических ячейках, которые сейчас могут действовать в Севилье. Даже не о девочке, которая пережила разрушение здания, — сказал Анхел. — Все говорят об Эстебане Кальдероне. Передай это своему комиссару Эльвире.
— Должен тебе сказать, Анхел, для человека, который любит Севилью больше, чем чуть ли не все, кого я знаю, ты сейчас как-то слишком… на подъеме.
— Ужасно, правда? Так и есть. Я уже столько лет не чувствовал такого прилива энергии. Мануэла в бешенстве. По-моему, я ей больше нравился, когда помирал со скуки.
— Как она?
— Подавлена. Думает, что ей придется продать виллу в Пуэрто-де-Санта-Мария. Собственно, она ее уже продает, — сообщил Анхел. — Струсила. Идея исламского «освобождения» Андалузии целиком ею овладела. Так что теперь она продает золотые рудники, чтобы сохранить оловянные и медные.
— С ней бесполезно говорить, когда она в таком состоянии, — заметил Фалькон. — Так почему же у тебя такой прилив энергии, Анхел?
— Если ты редко смотришь новости, то, может быть, и не в курсе, что мое маленькое хобби стало приносить неплохие плоды.
— Ты о «Фуэрса Андалусия»? — уточнил Фалькон. — Я несколько часов назад видел по телевизору Хесуса Аларкона вместе с Фернандо Аланисом.
— Ты посмотрел целиком? Это было сенсационно. После программы «Фуэрса Андалусия» набрала по опросам четырнадцать процентов. Я понимаю, это чудовищно необъективные цифры. Это все из-за эмоциональной реакции электората, но, так или иначе, это на десять процентов больше, чем мы когда-нибудь набирали, так что левые покачнулись.
— Когда ты впервые встретился с Хесусом Аларконом? — спросил Фалькон с искренним любопытством.
— Много лет назад, — ответил Анхел. — И тогда он меня мало занимал. В общем-то — обычный скучный банковский клерк. Меня встревожило, когда он сказал, что хочет пойти в политику. Я сомневался, что кто-нибудь станет за него голосовать. В костюме он был как деревянный. А ведь в наше время главное — не твоя программа или влияние на региональную политику, главное — как ты выглядишь и держишься. Но после того, как он перебрался сюда, мне удалось изучить его получше, и, должен тебе сказать, эти отношения, которые он завязал с Фернандо Аланисом… это просто золотая жила. С точки зрения пиара о таком можно только мечтать.