Он хотел ответить что-то язвительное. Насчет прекрасной Аны для Нориса-Виталечки. И ужасно жгло сердце от того, как тот орал «поцелуйчики»… Реально, провели, как детсадовца.
Но она уже исчезла в сумерках, которые густели на глазах.
— Прекрасный Чинук, — удалялся, стихая, хрипловатый голос, — ты мой герой, мой доблестный пес. Дурак ты, конечно, но я люблю тебя, Чинук…
Наступившая тишина качнулась от вкрадчивого голоса, полного фальшивого сожаления:
— Прям, как с тобой, да? Ты мой герой!.. мой доблестный герой! Такие вот они, бабы. Получается, им, что мы, что собака блохастая — одинаково.
Голос стал взрослым, отметил Женька и напрягся, не поворачиваясь увидеть то, что уже понял — увидит. Рядом с ним вместо смазливого Витали снова стоит Норис, сколько там ему сейчас — почти тридцатник.
— Я про вас понял все, — вел дальше сумеречный собеседник, стараясь придать словам задушевности, — когда на пляже увидел. Помнишь? Ты ее закрывал. Чтоб я, значит, не разглядел, когда Зяма фонарем светил. Понял, потому что она и правда, кой-что мне оставила. Научила. Перед тем, как кинула. А ты думал, я просто так поднялся, а? Из обычного пацана стал крутым парнем, который разбирается, кого как прижать надо. Не нравлюсь тебе? Вот и скажи спасибо своей, не знаю, как ты там ее называешь, про себя. Главная фишка, знаешь в чем? В том, что им на нас плевать, понял? На тебя, на меня. На всех плевать, кто люди.
Он хохотнул.
— Вот это и был главный урок мне от нашей девоньки. А ты — дурачок, умишко у тебя убогий. Она крутит, как хочет. Ты главное верь мне, верь, Женечка. А ты и веришь. Верить, Женечка, никому нельзя. Еще один урок.
Женька молчал, хотя от уверенного мерзкого голоса его тошнило. Молчал, потому что уговорились, Норис отдает Чинука, а Женька остается. Взамен. Зачем же он ему нужен? Но, пока болтает, у Жени есть время отвести пса и вернуться, подумал он, боясь слишком надеяться.
— Она не вернется, — с противной уверенностью сказал Норис, — нахрен ты ей сейчас? Она может, хотела меня выманить, посмотреть, опасный я им или нет. Увидела и тебя кинула. Как сморканный платок.
Тут Женька не выдержал. Фыркнул. В наступившей тишине, где все вокруг было занято возвращением к нормальной температуре воздуха и земли, звук услышался слишком уж четко. Норис замолчал на мгновение. Но только на мгновение.
— А даже если побежит обратно, все равно не успеет. Чего не смотришь, ссышь, да? Не ссы, я с тобой ничего не сделаю.
И подчеркнул с нажимом:
— С — тобой.
У Женьки вдруг замерзла спина. Как будто он у горячей печки, а сзади — пронизывающий сквозняк. Он переступил по месиву грязи и соли непослушными ногами, чтоб оказаться лицом к лицу к Норисом. Шаги отмечали страхи: мама… Капча… или его крошечный племянник?..
Но рядом с Норисом никого не было, стоял спокойно, держа под мышкой какой-то предмет, в сумерках сразу не разглядишь, но ничего в нем человеческого. Мохнатое вроде бы что-то. Как… как облезлый воротник старого пальто.
Воротник вдруг заорал, метнулся под локтем. Норис ловко перехватил существо удобнее, стискивая смуглыми скрюченными пальцами. Отступил, смеясь. Вытянул руки над последней живой воронкой, откуда выбрался недавно ветреный глупый Чинук.
— Боцман? — у Женьки захрипел и сел голос, — ты, гад. Отдай кота!
— Легко, — в темноте блеснули зубы на смуглом лице, — я б торганулся. Я тебе котика, а вместо него мамка твоя до самой смерти болеть будет, от каждого сквозняка. Или там, друган твой, чтоб всю жизнь ему, придурку, неудачи. Я такое могу! Спасибо нашей подружке!
Он снова перехватил извивающегося кота, нещадно вывертывая тому загривок. Боцман обвис мохнатой тряпкой, только ходил из стороны в сторону еле видный в темноте полосатый хвост.
— Но я ж не тварь бесчеловечная. Короче, обмен такой. Посылаешь нашу девоньку нахер. Понял? Сейчас прямо. Клятву мне даешь, честную благородную. Что ни здрасти, ни одного слова ей, с этого самого дня! Не посмотришь в ее сторону! И забирай своего недоноска!
— Нет, — сипло сказал Женька, сжимая кулаки и смаргивая, потому что перед глазами все расплывалось.
Боцман. Его Карина принесла, совсем крошечный был звереныш, тощий, лапы дрожали, а шерсть такая реденькая, что живот светил розовым. А потом уехала, оставив котенка Женьке. И тот болел, мама пеленала его, чтоб промыть мутные глаза, закапать сопливый нос, смеялась, морщась от жалости. Ну, какой такой Боцман, удивлялась, протестуя, да ты посмотри на это недоразумение! Но Женька стоял на своем, а несчастного мелкого Боцмана забирал спать под одеяло, просыпался ночью, боясь раздавить, трогал пальцем тонкие, как травины, ребрышки, поражаясь тому, что — дышит, и что там, за ребрами бьется совсем настоящее сердце.