Лунный свет, прыгая бледными зайчиками, освещал широкий лоб спящей девочки, ее нос, приоткрытые губы. Трогал рассыпанные по вискам светлые волосы. С виду легкие, как тополиный пух, а на самом деле густые, и только наощупь и поймешь. Все в ней такое. С виду обычная совсем девчонка, немного пацанистая, в этом не соврал Норис Ва-лер-та-лий (Женька хихикнул про себя, снова произнеся имя по слогам, не смог удержаться), и кучу недостатков в ней можно наперечислять. Но если присмотреться. Вдуматься. И так далее, что там, насчет одежки, ума и все такое. И ведь именно так — правильно, понял Женька. Была бы она совершенной красоткой, к ней бы липли буквально все, и кто ей не нужен, тоже липли бы. А так — вышло ему испытание, как с царевной-лягушкой (тут он снова немного поржал про себя). Был бы полный дурак, то стал стесняться ее. Повел бы себя, как Капча. Выходит, обжегшись на таких, как Норис, Кай-Соларис-Фейе-Нот изменила свои правила, и сделала их более жесткими. Ну, в принципе, это правильно, хотя и несколько обидно. Было бы обидно, поправил себя Женька, если бы они — люди. А так, ну что ж, стараются, как могут. Хотя, конечно, смешно, что за тыщи лет они не научились действовать без ошибок. Нет, возразил себе, глядя поверх светлых волос девочки в почти черное стекло, смешно, наверное, потому что я мало знаю. Наверняка, какие-то причины есть, и когда Женя их скажет, ему останется только хлопнуть себя по лбу с воплем «Семен Семены-ыч!».
И тут он снова вспомнил, что может быть, через недолгое совсем время Женя исчезнет. Ну, ладно, превратится. Она сказала, почему это… Как же она сказала-то?.. Но вот снова — совсем нечеловеческие у них мозги, если она думает, ему все равно — будет ли она приходить легким ветерком, пересчитывая сережки на весенних ивах, как дразнит ее Отан. Или — останется человеком. Но все же, как она сказала тогда? Почему же…
Отан разбудил их, когда муравейчик встал напротив уютно светлых окон Женькиной квартиры. Спросонья Женька мало что понимал, ему казалось — досматривает какой-то сон, все в голове мешалось. Невнятно прощаясь, вывалился из кабины, прижимая к груди мягкого Боцмана. И вдруг проснувшись, сунулся в кабину снова:
— Жень? Мне сказать надо. Спросить.
Она послушно наклонилась, приближая к нему светлое лицо. Женька подался еще ближе, касаясь губами уха.
— Помнишь, ты сидела? Ну, в самом начале? Я еще орал из окна, насчет Айседор Дунканыча? Вот. А ты? Ты может, ну… Ты еще кого-то там… Как меня, в-общем…
В его ушах снова возник голос, смех, он ее тогда не знал, и потому смех существовал отдельно от этой Жени. И был он, такой — не слишком сейчас ему приятно про него вспоминать.
— А, — сразу сказала Женя, тоже шепотом, отворачиваясь от каменно сидящего Отана, — мне важно было знать, вступишься ли. Еще до всего, понимаешь? Не за меня.
— Пинаю я щенков или не пинаю? — уточнил Женька, удобнее перехватывая недовольного Боцмана.
Девочка засмеялась. Выпрямилась, махнула рукой. Женька бережно захлопнул разболтанную дверцу. Проводив муравейчика взглядом, пошел в подъезд, снова раздумывая — обидеться, что ли. Но вместо этого представил себе Айседора Дунканыча и тоже засмеялся.
Глава 20
Наутро Женька проснулся с четким ощущением: в первую очередь нужно позвонить Капче, как там у него дела. Вообще-то, хотелось увидеться с Женей, прощаясь, не все сказал, вернее, не спросил о самом важном. Что случится, когда выйдет намеченный срок? Она бы ответила, и тогда, думал Женька, умываясь и уходя в кухню, а под ногами суетился Боцман с радостным ожиданием на большой морде, тогда стало б яснее, как все спланировать. Но тут же понял, насыпая в чашку молотого кофе и тыкая пальцем в кнопку чайника, нет, неправильно это. Ведь если с Женей каждый день будет на счету, он бросит Капчу, отодвинет его на две с лишним недели, а время идет, и Серега — друг.
Кофе сготовился, белые ломти батона Женька намазал маслом и уложил поверх кружки розовой вареной колбасы. Еще отрезал немножко сыра.
А телефон Капчи не откликался, механическим женским голосом рассказывая — абонент вне зоны действия сети.
Придется ехать.
Усталый от событий, Женька умудрился задремать в маршрутке и потому ничего обдумать не успел. И когда брел по тропинкам, взбираясь на гребень маячного холма, а после спотыкаясь на оползнях, поросших клочковатой сушеной осокой, тоже ничего думать не стал, гоня мысли о Норисе — как он выбрался и что теперь, если он тоже окажется там, на ставниках в бухте.