Все спрессовалось в пару мгновений, так ему показалось. Никакой возможности обдумать, как действовать, куда двинулся Норис, как повернулся. Фигня все ваши фильмы, мелькнуло в голове Женьки ненужное, вместо важного. Пока думалось, он снова успел пропыхтеть, вбирая в легкие раскаленный воздух, уцепился за порванную рубашку, и с размаху сел задницей на колючий песок. Оказывается, мгновение стояли. Перед тем, как…
Но сидел на песке один. Норис стоял поодаль, дышал тоже тяжело, но усмехался темным лицом. Бросал вполголоса грязные, оскорбительные слова, вдруг сказал что-то о матери. И Женька снова вскочил, с тоской ожидая, ну, когда она придет, спасительная ярость, в которой, как пишут и показывают — на все наплевать и вдруг — победа.
В три качающихся шага настиг врага, тот, вроде бы смеясь, толкнул его, удерживая на расстоянии, но Женька, презрев жесткое движение руки, навалился, обхватывая Нориса за пояс и утыкаясь лбом в пуговицы на животе.
— С-смотри, какая ту-па-я с-скотина! — удивился Норис, пытаясь оторвать скрюченные руки. Оторвал, снова отступил на шаг. Или на два. Или сразу на десять, Женька не понял, преследуя и уже ничего не видя, кроме этой синей коттоновой рубахи, с полами, что болтались, выбившись из-под стильного ремешка джинсов.
Враг отступал, но смеялся. Потому пришлось снова подходить, поворачивая лицо в сторону, чтоб увидеть одним почему-то глазом, куда уходит. Если бы не смеялся… Чего догонять того, кто бежит. Но — смеется!
Словами, разумеется, Женька не думал. Думал страхом, обидой, невнятным желанием поскорее закончить. Смиренной покорностью продолжать, потому что — еще живой и может идти, шевелить руками, а значит, и Норис его пока не победил.
И еще, как ни странно, все, что вокруг, что, по идее, должно бы отступить, оставляя в центре мироздания только схватку, только глаза врага и там, дыхание его, все проявилось резко и контрастно, кидалось в глаза и уши, мешая сосредоточиться. Песок проваливался под ногами, набиваясь куда-то, Женька не успевал понять, куда — в сандалии или в джинсы, но — мешал. Отовсюду лезло в глаза солнце. Яростно орали чайки и тени их чертили воздух, рассекая углами светлую фигуру, как будто они — странный камуфляж для врага. Плескала вода, угрожая внезапно, и приходилось выбирать, в какую сторону сделать шаг: один неверный швырнул Женьку по пояс, утопил руку по плечо, ладонь увязла там, под плеском.
И вдруг все застыло. Остановилось на секунду, во время которой прозвучали полвдоха Женьки и полсмешка Нориса, резко ударил по мозгу взгляд — глазами в глаза. Вот, успел подумать Женька с ощущением, какое бывает, когда садишься в кресло стоматолога, вот, сейчас…
Но секунда прошла и все возобновилось, ускорившись. Возня, пыхтение, брошенные в лицо слова, полные мгновенного яда, ускользание джинсового локтя, и вдруг этот же локоть на раскрытых зубах, им не больно, но сознание прокричало «сломал!», а язык зашершавился от трения о суровую ткань.
…Ко второй секунде застылости Женька снова оказался не готов. Выплюнул выдох, словно харкнув отработанным воздухом, выпрямился, качнувшись и сжимая слабые кулаки с разбитыми исцарапанными костяшками. Вцепился глазами в лицо противника, будто и за него держался тоже. Секунда прошла, но схватка не возобновилась, с удивлением понял Женька, вынужденный переступить по мокрому песку, чтоб тяготение не свалило его, качающегося.
Норис медленно вытер тыльной стороной ладони алую ссадину, испачкав кровью подвернутую над запястьем манжету. Усмехнулся одобрительно, осматривая Женьку. Тот покачивался, следя за каждым его движением левым глазом, правый классически заплыл и ничего не видел, держал перед собой согнутые руки, сжав кулаки.
— А хорош, — вдруг сказал Норис.
Осмотрел испачканную манжету, снова поднес руку к лицу и потрогал другую царапину — уже подживающую, наискось через скулу.
— Вчера котяра твой меня приголубил. Сегодня ты удивил. Щенок щенком, а гонор у тебя есть. Ну, что? Мир?
Темное лицо, щедро украшенное ссадинами и царапинами, посветлело от улыбки. Нормальной такой, обычной улыбки. И Женька понял, почему мама Лариса тихо смеялась в мобильник, отвечая на звонок Виталия. Или — Валеры. Красивый — то пусть девчонки разбираются. Но, кроме красоты, в смуглом лице явилось Женьке что-то настоящее, человеческое. Удивленное, слегка насмешливое уважение смягчило тонкие, четко прорисованные черты. Насмешка не обижала, была — доброй.
— Слушай, — сказал Норис, — я, прям, рад, что мы всех разогнали, а то пришлось бы при свидетелях. Ну, показывать, что ты мне противник достойный. А прикинь, докажи какому Зяме, что пацана сопливого тоже надо уважать. Если он боец и достоин уважения. Конечно, я босс и надо бы, чтоб наплевать.