На другой лавке все было таким же. Только вместо игрушек тут валялась старая посуда, битые тарелки с бледными полосками по краям, чашки без ручек, мятая кастрюля. Рваное полотенце, все в грязных пятнах, свисало к такому же грязному деревянному полу, прикрывая бахромой темноту под лавкой.
Женька, продолжая упиваться жалостью к себе, наклонился, пальцем качнул бахрому, заглядывая в темную нишу. Насторожился, изучая крохотный блеск в самом темном углу. Спина заболела, и он уже собрался выпрямиться, но блеск смигнул, что-то маленькое испуганно шевельнулось и снова замерло. Преодолевая отвращение, он опустился на коленки. Рядом с черной дыркой прижался к стене мышонок, размером чуть больше грецкого ореха. Еле видный, смотрел, топорща серые усишки. Женька протянул палец, и мышонок исчез, как не было.
— И тебе я не нужен, — прошептал Женька, выпрямляясь, как древний старик, с руками, упертыми в ноющие колени.
Дверь оказалась незапертой. Ну, еще бы, усмехнулся с такой же стариковской мудростью, оглядывая безрадостный пейзаж, в котором, казалось, живого — только противные мокрые сквозняки, прилетающие из рощицы скрюченных деревьев в реденькой мертвой листве, да с небольшого болотца, подступающего почти к самому крыльцу.
Женька спустился по разбитым ступеням и побрел, высматривая тропинку через болото, она поросла плотной травкой, пластающей серовато-зеленые листья. А в самом болотце торчали кочки, покрытые пучками черной травы и плавали увядшие кувшинки, догнивая на промокших блюдечных листьях. Тоже серых. Женьку передернуло. А может — от сквозняков, которые летали, добавляя холода к нытью в голове.
Почти перейдя болото, остановился, прислушиваясь. Под водой забурчало, утробно булькнуло. Вода пошла рябью, вздувая вязкий пузырь, он медленно лопнул, выпустил порцию мелких брызг и вонючего запаха, заполнившего все вокруг. Поодаль взошел и лопнул еще один пузырь.
Женька криво усмехнулся и вышел на бережок, углубляясь в прозрачную рощу. Ни одного прямого ствола, все скрючены болотным ревматизмом, ветки повисли, листья падают с тихим шелестом, укладываясь на серый гниющий ковер. Где-то в кроне зашевелилась птица, взлетела серой тенью и, лениво махая крыльями, исчезла. Рядом с тропинкой проползла небольшая змейка. Скрылась в траве, медленно утаскивая жирно блестящий хвост.
Через полчаса блужданий Женьке стало совсем невмоготу. И не то, чтоб сильно устал или боялся. Даже затосковать от того, что оказался куда-то заброшен и будет всеми забыт (позабыт-позаброшен, немедленно подсказал слова старой песни внутренний голос, без юмора, с тихим участием) — не получалось. Он тут, ну и ладно. Усталость пришла от другого. От этого серого налета на всех красках пейзажа, от неуюта и хламности, какой-то общей неприбранности. Ни для чего. Все тут вокруг — ни для чего, думал Женька, стоя на опушке и глядя в серую степь, придавленную тяжелыми серыми тучами.
И я тоже — ни для чего, решил, устало усаживаясь на сыроватую моховую подушку у кривого ствола. Откинулся, закрывая глаза и неохотно желая увидеть на веках что-нибудь. Не отсюда. Море, например.
Картинка пришла, показывая серое море под жиденькой облачной пеленой, тоже серой.
Нет, лучше, город. Ленту и прилавки с мороженым, вывески там всякие…
Центральная улица перед закрытыми глазами оказалась пустой, ледяной ветерок гонял по тротуару бумажки, хлопал над головой оборванный рекламный баннер.
Оставалось одно. Плюнуть на все серой слюной, и махнуть рукой, которая ноет и ноет. Женька вытянул ноги, сложил руки на животе. Карман штанов смялся, добавляя неудобствия. Женька сунул в него руку, вытащил ухваченные пальцами какие-то комочки.
Рассмотрел ссыпанную в ладонь горсточку. А, догадался безразлично, кошачий корм. Из той пластиковой бутылки, которую Женя таскает в своем рюкзаке. Кормит бездомных кошек. Дурное, бесполезное занятие. Всех котов не накормишь, и не заберешь домой. Придешь в другой раз, а какой идиот уже из рогатки подстрелил. Или еще что похуже. Мучайся потом от жалости, был котик и куда делся?
Он вытянул руку, собираясь вытряхнуть ненужный корм в траву. Но вспомнил блеск крошечного глаза под лавкой. Можно отдать мышу, соображал, устроив ладонь на колене. Ну, отдам, и что? Сегодня пожрет, а завтра? И потом, если живой, значит, находит сам, чего пожрать. Вот и пусть находит. Как сказала умная Женя — иди сам. Вот и пусть все вокруг — тоже сами.
Вздыхая, сжал колючую крошку в кулаке и поднялся. С тоской посмотрел туда, откуда пришел. Совсем не хочется возвращаться. Кособокий домик под шиферной старой крышей казался центром вселенской тоски, сердцем уныния. Будто оттуда шли и шли волны, лишая воли и желания делать хоть что-то. А еще там грязно. Воняет плесенью. Все покрыто противной скользкой пленкой.