— Ага, — вытаскивая ключ, сказал таки Женька.
Огляделся, прикидывая, есть ли тут что открывать. Но никаких признаков замка или скважины не обнаружил. Чистенько вокруг, постарался. Полы блестят вишневыми досками, лавки вытерты, в углах на них поставлены более-менее целые вещички. Торчит у выхода пузатый мусорный мешок с угловатыми боками. И даже в двери замок не врезан.
Держа в кулаке ключ, Женька обошел комнату, методично разглядывая стены, засматривая под лавки, поднимаясь на цыпочки — увидеть поверхность двух навесных полочек. Задрал голову, ожидая увидеть в потолке чердачный люк. Наконец, пожал плечами, махнул рукой серому семейству. И вышел, оставив вскрытый пакет с мышиной едой на столе — проголодаются, сами доберутся.
— И вообще, — проворчал, снова идя по травяной тропе через болото, — ведите хозяйство, как надо, а то закакали все, а я убирай.
Выйдя на воздух, он ожидал увидеть встающее над дальней степью солнце, и расстроился — снаружи все, кажется, осталось по-прежнему. Та же тихая гладь воды, утыканная кочками с безнадежно высохшей длинной травой. Те же молчаливые деревья, изогнутые в немом танце. Так же расстилалась за рощицей серая степь, полная трав приглушенного желтоватого оттенка, из которых торчали местами высокие коленчатые стебли, увенчанные сухими цветочными корзинками, а кое-где трава расступалась, давая место зарослям полыни, та росла низкими клубками и ровными веерными кустиками — будто кто специально подстриг, чтоб одинаковые веточки.
Даже небо, которое из дома казалось, ну, точно розоватым, было таким же пасмурным, полным низких облачных прядей.
Но все по-другому, вдруг понял Женька, спускаясь в степь с пригорка, на котором росли последние деревья. Будто изменилось что-то внутри и поэтому он стал видеть краски. Под серым. Не те, что хнычут, стараясь избавиться от серого налета. Другие. Полегшая и прямая трава, кажется, тайно светилась. А высокие стебли, такие прекрасно печальные, хотелось трогать на ходу пальцем, качая плоские корзинки, набитые мелкими сушеными цветочками.
Здесь так… — понял вдруг Женька, останавливаясь посреди огромной, просторной степи, которая только за спиной нарушалась темной щеточкой ушедшей назад рощи — …так прекрасно! Оно все светится, само. И я это вижу!
Он засмеялся, негромко, чтоб не нарушить осеннюю печаль трав и тихого воздуха. Обычную печаль неяркого ноября, ту, что приходит вслед за солнечным октябрем. Ту, которую никогда не давал себе времени разглядеть, уже подсчитывая дни будущего — сначала до новогодних праздников, а после них — устремляясь в лето. Отталкивал от себя, не замечая, что именно приходит после зеленой травы и опадающих листьев, предваряя белые праздники снега.
Тропа не прерывалась, темнея глубокой ложбинкой между высоких трав, и он шел, ведя ладонью по тонким живым остриям. Слегка улыбался, недоумевая, и что ж ему было так пакостно? А ведь решил — именно от серой безрадостности этого мира.
Вслед за тропинкой взошел на гребень плавного холма, там она и кончилась, показывая вполне привычное: вытоптанную поляну, очаг из грубых кусков известняка, сильно почерневших с внутренней, огненной стороны (тут Женька оглянулся — кто-то же палил тут костер), россыпь серого пепла внутри низкой каменной огородочки…
А на пепле, почти белом, увидел то, что и было ему нужно. Из плоских осколков светлого ракушечника выложена была семерка. Пять камушков, каждый размером с половину ладони — на чуть изогнутую ногу, три — на перекладину. Центральный камень семерочной ноги был выпуклым и блестящим, как торчащий из пепла кулак. Кремневая галька, мимоходом подумал Женька, не отвлекаясь от главного — в центре каменного кулака сверкала замочная скважина.
Семерки, проговорил в голове голос Жени Местечко, они такие. Капризные и прячутся.
Это семерку он нашел. Осталось сунуть в скважину ключ. И оказаться где-то на другой стороне, там, где на калитке или на углу дома, или на столбе обок возделанного огородика, или даже на ветровом стекле старого автобуса — красуется другая семерка, связанная именно с этой.
Женька тут был совершенно один, с макушки холма просматривалась пустая чистая ноябрьская степь, какая-то очень далеко ниточка дороги, с другой стороны — дымка, марево — может быть, побережье, догадался он. Там, откуда ушел — пятно рощи, за ним зеркальце болота, на его краю — белесый кубик с серым квадратиком крыши.