Но совсем расставаться с образом себя всемогущего было жаль.
— И что теперь? Я только научился летать. Даже сюда прилетел, хотя ты говоришь — нельзя. Ведь нельзя было?
— Это Моряна, — Женя обвела рукой деревца и огородик, указала на сверкание воды за обрывом, — она немножко не отсюда. Такое совмещенное место. Потому мы сюда ехали на муравейчике, долго, а не летали птичками каждый раз, когда захочется. Но тут всегда мало людей. И еще, именно отсюда ты сможешь уходить теперь в свои собственные миры, места, которые будут совсем твоими.
Женька подумал о мире ноябрьского тихого света, куда вдруг пришло солнце. Может быть, осторожно думал он, пришло из-за него? Хотелось бы поверить, что это так.
— Там. Где дом на краю болота. Знаешь, слово не очень подходит, кажется, ну, болото, такая фигня, но я бы хотел, чтоб ты увидела… Ты что улыбаешься? Мы можем с тобой, да? Это что, это теперь мое место? Совсем мое?
— Ты сам его сделал. Норис хотел тебя наказать, укусить тоской, противными сквозняками и болотными испарениями, пылью, мусором, в который превращал прошлое. Уничтожить, кинуть в безнадежность. Он думал, это его мир. А ты его переделал.
— Ага. Помыл грязные полы.
— И накормил серых мышей!
Они засмеялись вместе и оба замолчали. Стало слышно, как булькает на маленьком костерке картошка. Наверное, Отан снова разобрал генератор, подумал Женька, усаживаясь на табуретку, чтоб лучше видеть пламя под закопченой решеткой. А может быть, просто картошка на живом огне сварится вкуснее, чем на газе или электроплитке.
— Жень? Ты не исчезнешь? После того, как стихнут осенние этезии. Я понимаю, оно может, не так, чтоб круто — ходить в школу как Женя Местечко. Если ты по-настоящему, ох какая. Мне даже представить страшно, наверное, как леди Маистра? Только теплее. Но я бы хотел, чтоб ты была. С нами.
Он замолчал. Женя, сидя с другой стороны, тоже смотрела вниз, туда, где пламя касалось камней и отдергивало прозрачные огненные пальцы. Солнце прятало цвет огня, если бы вечер, то на лицо ложились бы яркие теплые блики. Но вечер еще далеко.
Она подняла глаза, светлые, странного редкого цвета, словно в зеленую воду добавили чернил, нет, не чернил, а — лаванды, цветков дельфиниума, яркой весенней сирени. Широкое лицо в легких алых пятнах волнения, крупноватый нос, немного бледные губы. Улыбнулась, показывая щербинку на зубе.
— Еще, я же обещал, насчет стоматолога, — заторопился Женька, — я даже, наверное, денег смогу. Если Норис не совсем дурак, он расплатится с Капчой честно, а там по уговору хватит и долг отдать и останется еще. Я попрошу, взаймы. И найду, где отработать. То есть, нафига тебе это знать, я вот просто…
Он вскочил, топыря руку кольцом и изображая, как щелкают каблуками.
— Дорогая Юджиния. Па-азвольте пригласить вас! Посетить со мной моего правильного врача! Он молодец, хотя уколы сандалит, аж слеза вышибается. Зато сделает, как игрушку.
Женя тоже встала, подцепила пальцами легкий подол, склоняясь в церемонном реверансе.
— Мерси, молодой мастер Юджин! Я согласна.
— Да, — сказал Женька, глупо улыбаясь (остается, она остается!), — я еще хотел, пригласить. Ты пойдешь со мной туда? В тот ноябрь, где степь и холмы? Мы ведь сможем летать там?
— Сколько угодно. Там — да.
ЭПИЛОГ
А потом был неспешный ужин, но перед тем — продолжился день, прекрасный и тихий, они успели накупаться до звона в ушах, высохнуть, валяясь на теплом по-летнему песке, накрыть стол, поставив на чистую клеенку здоровенную кастрюлю с картофельным пюре, тарелки с помидорным салатом и нарезанными огурцами, засыпанными ворошками огородной зелени. Были там желтые мидии с белыми кольцами лука, жареные на шампурах сосиски, свежий хлеб рядом с баночкой злющей горчицы. Да много всего, Женя еще ставила всякие банки с домашними закатками, а Женька отвлекся, услышав ворчание муравейчика. Вышел со стороны огорода, чтобы помахать Отану, встречая. И раскрыл рот, когда из пыльной кабины вывалился могучий парень в тельняшке, открывающей мощный разворот голых плеч. С трудом узнавая косматого Отана в античных пропорциях красавце, блестящем нещадно выбритыми щеками и подбородком, следил, как тот, шутовски кланяясь, подает руку женщине, и та, взмахнув цыганским подолом, спрыгивает на полегшую вылощенную зноем и подошвами траву — босыми пыльными ногами. Узкое загорелое лицо, светлые от солнца ресницы, тяжелый узел пепельных волос, небрежно подколотых шпильками. Деревенская блузка, собранная шнурком по круглому вырезу. Маленькие обветренные руки.