— А вы что ответили?
— Я, конечно, был против этого.
— Против — до того, как это случилось?
— Да. То есть нет, я хотел сказать... после... Когда я потом увидел ее.
Д. сказал:
— Все ложь. Вы были в курсе дела от начала до конца.
— Клянусь. Я не был у окна...
— Вот в это я верю. У вас бы нервы не выдержали. Это вы предоставили ей.
— Да, это она... Только она...
— Я не убиваю женщин — из суеверия. Но ей придется несладко, будьте уверены, когда вас найдут мертвым. Она будет теряться в догадках... Прислушиваться к звукам... Кроме того, у меня только два патрона. И я не знаю, как достать еще. — Он взвел курок.
— Но ведь мы же в Англии! — Маленький человечек с посеревшим лицом заклинал его, будто пытался убедить самого себя. Он вскочил на ноги. С диванной полки упала книга. Она раскрылась на каких-то религиозных стихах со словом «Бог» с заглавной буквы.
«Ведь мы же в Англии!» Конечно. В этой комнате все было так по-английски. И диван, и корзина для бумаг, сделанная из старых цветных литографий, и географическая карта в рамке на стене, и подушечки. Чужая обстановка тяготила Д., хотелось поскорее все кончить. Он яростно сказал:
— Отойдите от дивана!
Мистер К., дрожа, сделал шаг. Он еще надеялся:
— Вы разрешите мне уйти?
Годы научной работы могут сделать из человека хорошего судью, но не палача.
— Почему не Л.? — умоляюще подсказал К.
— О, когда-нибудь я разделаюсь и с Л. Но уже совсем по другому счету.
Разница между ними была очевидной: нельзя испытывать к музейному экспонату ту же ненависть, что к живому человеку.
Мистер К. простер над головой выпачканные в чернилах руки.
— Вы не стали бы винить меня, если бы знали. Я прожил такую жизнь. О рабстве написано столько книг. — Он заплакал. — Вам жалко эту девчонку, а вот я... меня... — Он не мог продолжать.
— Идите в ту дверь, — сказал Д. В ванной не было окон. Рука, державшая пистолет, дрожала в предчувствии надвигавшегося кошмара. Они загнали его в угол, теперь настала его очередь... И опять проклятый страх, страх перед чужой болью, страх за жизнь других, за их страдания. Он был обречен на сочувствие... Он скомандовал: — Быстрее!
Мистер К., спотыкаясь, попятился в ванную. Д. напряженно старался придумать какую-нибудь последнюю шутку, вроде «простите, у нас нет кладбищенской стены», но так и не нашелся: шутить можно лишь по поводу собственной смерти. Смерть других — слишком серьезное дело. Мистер К. сказал:
— Она не пережила того, что я... за пятьдесят лет... А я... мне осталось жить всего шесть месяцев... так говорят врачи... надежды никакой.
Д. старался не слушать и уж ни в коем случае не понимать. Он ни на секунду не отводил пистолет, который с отвращением держал в руке.
— Когда остается полгода жизни, разве нельзя позволить себе немножко комфорта?.. — Очки сорвались с его носа и разбились. Слово «комфорт» он произнес всхлипывая. — Я всегда мечтал когда-нибудь... университет. — Теперь он уже топтался в ванной, слепо уставясь туда, где, ему казалось, стоял Д. — Врач так и сказал: через шесть месяцев. — Он тявкнул от боли, как собака. — Бона матина, бона матина. Умереть учителем энтернационо. Холодно... Они здесь никогда не включают отопление... — Он словно бредил — говорил первое, что приходило в голову. Казалось, им движет ощущение, что, пока он говорит, он в безопасности. И все слова, которые рождались в его измученном, пропитанном злобой и горечью сознании, рассказывали о ничтожных курсах, классе-конурке с холодным радиатором и картиной на стене «ун фамиль жентильбоно». — Старичок бродит вокруг на своих резиновых подошвах... Мне будет больно... извиняться даже приходится на энтернационо... иначе штраф... ни одной сигареты за неделю...
С каждым словом он оживал, а приговоренный не должен оживать. Он должен умереть задолго до того, как судья произнесет приговор.
— Замолчите, — сказал Д.
Голова мистера К. повернулась, как у гуся. Подслеповатые глаза снова подвели его. Он смотрел не в ту сторону.
— Можете ли вы обвинять меня? — сказал он. — Последние шесть месяцев на родине... профессор...
Д. закрыл глаза и нажал на спуск. Грохот и отдача пистолета ошеломили его. Звякнуло разбитое стекло, и где-то зазвонил звонок.
Он открыл глаза: промахнулся. Безусловно промахнулся. Зеркало над раковиной в футе от птичьей головки К. было разбито. Мистер К. стоял на ногах, мигая с недоумевающим видом. Кто-то стучал в дверь. Оставался последний патрон.
Д. сказал:
— Не двигайтесь. Молчите. Второй раз я не промахнусь, — и закрыл дверь. Он стоял у дивана, прислушиваясь к стуку с улицы. Если это полиция, на что ему употребить оставшийся патрон? Пауза показалась ему вечностью. На диване лежала раскрытая маленькая книжица:
Дурацкий стишок запечатлелся в его мозгу, как оттиск печати на воске. Он не верил в бога, у него не было дома. Стишок напоминал заклинание дикарей, которое производит впечатление даже на цивилизованного человека. Снова стук, и еще раз стук, звонок. Может, это кто-нибудь из знакомых хозяйки? Или она сама? Нет, у нее, наверное, ключ. Скорее — полиция.
Он подошел к двери, крепко сжимая пистолет. Он забыл о нем, как забыл раньше о бритве. С решимостью обреченного он открыл дверь.
Это была Роз.
Он медленно выговорил:
— Конечно. Я забыл. Я ведь дал вам адрес? — Он посмотрел мимо нее, как будто ожидая увидеть за спиной полицию или Форбса.
Она сказала:
— Я пришла рассказать вам то, что узнала от Форбса.
— Так. Да-да.
— Вы ведь ничего не натворили? Отвечайте — ничего страшного?
— Нет.
— А пистолет?
— Я думал — полиция.
Прикрыв дверь, они вошли в комнату. Он еще следил за ванной, хотя уже точно знал — больше он не выстрелит. Из него, наверное, получился бы неплохой судья, но не палач. Война ожесточает человека, но не настолько. Как окольцованная птица обречена всю жизнь носить свое кольцо, так и он навеки прикован к своей средневековой литературе, к «Песни о Роланде», к Бернской рукописи.
Она сказала:
— Боже, какой странный у вас вид. Вы удивительно помолодели.
— Усы...
— Конечно. Так вам больше идет.
Ему не хватало терпения:
— Что сказал Фурт?
— Они подписали.
— Но это противоречит английским законам о невмешательстве во внутренние дела других стран.
— Они подписали контракт не прямо с Л. Закон всегда можно обойти. Уголь пойдет через Голландию.
Итак, крах полный и окончательный — он не смог даже застрелить предателя. Она сказала:
— Вам придется уехать. Прежде чем вас найдет полиция.
Он опустился на диван, свесив между коленей руку, в которой держал пистолет. Он сказал:
— И Форбс тоже подписал?
— Нельзя требовать от него слишком многого.
И снова он почувствовал странный укол ревности. Она сказала:
— Ему это не по душе.
— Почему?
— Видите ли, он по-своему честен... В серьезных делах ему можно верить.
Он задумчиво сказал:
— У меня есть последний шанс.
— Какой? — Она испуганно глянула на пистолет.
— Нет, не это. Я говорю о шахтерах. О профсоюзах. Если бы они знали, кому пойдет этот уголь, не могли бы они?..
— Что?
— Что-нибудь предпринять?
— Что они могут? — Ее раздражал этот идеализм. — Вы не знаете, что здесь происходит. Вы никогда не видели шахтерского поселка, где остановлены все шахты. У вас еще хватает сил для энтузиазма, криков и размахивания флагами. А тут... Я побывала с отцом в одном поселке. Отец ехал туда вместе с членами королевской семьи. Так вот, нет у шахтеров никакого боевого духа. Иссяк.