— Бог и государь вам воздадут должное.
— Эх, Саша, об одном лишь моя мечта — быстрее бы в родной полк! Вот еще бы немного накопить деньжат, чтобы как раз на дорогу хватило…
Не заметили, как опустошили все, что имелось. Тряхнули бутылками — пусты. Велели гарсону, к его нескрываемому удивлению, вместо кофе доставить еще бутылку коньяка.
— Вот что, — подвел итог разговору Чернышев, — вези меня тотчас к брату, туда, где вы квартируете. Или лучше безо всякого якова — сбирайтесь оба со мною в путь! Беру вас с собой.
Платон аж привстал, развел руками то ли в растерянности от нечаянной радости, то ли для того, чтобы от радости этой тут же друга обнять.
— Сашка, родной ты мой! Чем, скажи, мне тебя отблагодарить? Одно скажу: вовек с Владимиром тебя не забудем. Отныне ты мне как второй брат.
«Да будет тебе, Платон, — хотел остановить однополчанина Чернышев, но тут же подумал: «Вон как — до самого донышка души, до жгучей слезы пробирает даже сильного человека, если вдруг он теряет родину. А что в самом деле выше сего понятия для всех нас, ежели не тот край, где мы появились на свет, край, который не променять ни на какую иную землю обетованную?»
Имеющий уши да услышит
Немногим более месяца прошло, а словно минул всего один день. Казалось, чуть ли не вчера уехал Чернышев в Петербург, а уж снова здесь, в Париже.
Старый генерал граф Толстой проделал не одну кампанию. Знает, что такое гонцы. Особливо, если они — государевы. Но такой прыти, что, почитай, в оба конца через всю Европу за тридцать четыре дня, не встречал.
— Не сапогами ли скороходами обзавелся?
— Крыльями, ваше сиятельство.
— Тогда, знать, по важнейшему делу послан. Не стряслось ли что? — насторожился посол.
— Виктория наших войск на севере, ваше сиятельство. Заняли Финляндию, которой владели шведы. Теперь мы — под самым Стокгольмом. Ботнический залив перейти — и Швеция на коленях.
— Вот они, суворовские орлы! Один князь Петр Багратион чего стоит! Сколько же с ним, моим тезкой, вместе исхожено в походах! Что ж, эту весть о русской виктории ты и нашему союзничку привез?
Догадку графа Чернышев подтвердил.
— Да, — протянул Петр Александрович, — вот они, плоды Тильзита, что навязал нам хитрый Бонапарт. Сам захапал, считай, всю Европу, а нам — ошметки с барского стола, как каким-нибудь холопам. Вон и Финляндию нам, как шубу с барского плеча, бросил — берите, мол, то, что мне не нужно, а что до другого — ни-ни без моего разрешения!
Было видно: граф не против новых приобретений России, да оскорбляло его, что Александр стал, в его глазах, лишь послушным исполнителем чужой воли, а не монархом великой державы, что сама себе — указ.
— Ну да что уж теперь, коли связали себя с дьяволом! — махнул рукой посол. — Пока наши солдатушки воюют в лапландских льдах, он, Бонапарт, уже Испанию прибирает к рукам. Собственной персоной в те благодатные края подался. А где он сам, там жди скорой победы. Ну, давай пакет, что привез. Вернется Бонапарт — тут же ему и вручу.
— Никак нельзя, ваше сиятельство. — неожиданно для Петра Александровича проявил упорство Чернышев. — Велено срочно — и в собственные руки.
Граф посерел лицом.
— Как? В обход меня, государем же и наделенного чрезвычайными полномочиями? Император Александр так тебе и велел со мною поступить?
— Да как вы неверно поняли мои слова, ваше сиятельство! Какой обход, дорогой Петр Александрович? Одно только было мне велено: срочно его императорскому величеству. А коли он теперь не в Париже, значит, найти его и скакать к месту его пребывания. Вот она, задача!
— Ну что ж, скачи, коли велено, — сменил тон граф Толстой. — Скачи. Только гляди — голову не сломай. Знаю, чую — ты из тех молодых да ранних, что готовы всех нас, стариков, обскакать. Однако попридержать бы вам чуток свою прыть. Эго говорю тебе я, старый генерал и старый, видавший виды царедворец. Знаешь, как случается — высунулся раз-другой, на тебе уже все внимание. И в первую очередь — завистников. Ну, ладно, все равно, вижу, не дойдет мое упреждение. А когда дойдет, впору будет локти кусать да окажется поздно.
«Второй раз он мне о своей обиде и о том, за кого меня принимает, — подумал Чернышев. — Не из тех ли завистников он сам, что завистью да коварством только и пробавляются? Да вроде бы не похоже. Те, завистники, не говорят прямо, что думают. Напротив, стелят мягко. Сей же муж — ершист и колюч и иголок своих не прячет. Надо бы душевнее с ним — никак он не может гордыню свою смирить, оказавшись здесь, в чужом стане, один-одинешенек. Может, зря с таким характером согласился идти по дипломатической стезе? Мое же дело — выказать ему решпект и уважение, коли я чувствую, что кипит в его душе».