И мистер Владимир свысока, со снисходительной иронией стал объяснять свой замысел, обнаруживая при этом столь полное неведение относительно подлинных целей, мыслей и методов революционного мира, что мистеру Верлоку оставалось только молча содрогаться. Первый секретарь посольства непростительно смешивал причины со следствиями; авторитетных пропагандистов — с порывистыми бомбометателями; предполагал наличие организации там, где в силу природы вещей ее не могло быть; рассуждал о революционной партии то как о строго дисциплинированной армии, для которой слово руководителя — закон, то так, будто речь шла о самой разнузданной из всех шаек отчаянных головорезов, когда-либо прятавшихся по горным ущельям. Один раз мистер Верлок открыл было рот, чтобы возразить, но большая, холеная белая рука, поднявшись, остановила его. И вскоре им овладел такой страх, что он уже и не пытался возражать. Он слушал, оцепенев от ужаса, — со стороны это оцепенение могло сойти за глубокое внимание.
— Речь идет о серии акций, — спокойно продолжал мистер Владимир, — совершенных здесь, в этой стране. Не просто задуманных здесь — этого будет недостаточно, это никого не тронет. Ваши друзья могут поджечь полконтинента — это не убедит здешнее общественное мнение в необходимости всеобщего ужесточения законодательства. Здесь никого не волнует то, что происходит за забором заднего двора.
Мистер Верлок откашлялся, но у него не хватило решимости возразить, и он опять ничего не сказал.
— Эти акции не обязательно должны быть очень уж кровопролитными, — продолжал мистер Владимир таким тоном, как будто читал лекцию в университете, — но они должны наводить страх и впечатлять. Можно, например, устраивать их против зданий. Что нынче является общепринятым буржуазным фетишем, а, господин Верлок?
Мистер Верлок развел руками и слегка пожал плечами.
— Вы слишком ленивы — разучились думать, — прокомментировал этот жест мистер Владимир. — Слушайте меня внимательно. Фетиш сегодня — не монархия и не религия. Поэтому дворцы и церкви следует оставить в покое. Вы понимаете, что я имею в виду, господин Верлок?
Ужас и презрение побудили мистера Верлока сострить.
— Вполне. А как насчет посольств? Серия атак на разные посольства… — начал он, но не выдержал холодного, пристального взгляда первого секретаря.
— Вы не прочь поострить, как я погляжу, — небрежно заметил мистер Владимир. — Что ж, наверное, это придает живости вашим речам на социалистических конгрессах. Но этот кабинет — не место для остроумия. Куда разумнее с вашей стороны было бы внимательно следить за ходом моей мысли. Поскольку ваша задача теперь — поставлять факты, а не всякие небылицы, лучше постарайтесь извлечь для себя пользу из тех разъяснений, что я даю себе труд делать. Священнейший фетиш современности — наука. Почему бы вам не заставить кого-нибудь из ваших друзей заняться этим надутым от важности истуканом[36], а? Разве он не принадлежит к числу тех институтов, которых сметет с лица земли пришествие Б. П.?
Мистер Верлок ничего не сказал. Он боялся, что если разомкнет губы, то у него может вырваться стон.
— Вот что вам следует попытаться сделать. Покушение на коронованную особу или на президента вызвало бы, конечно, сенсацию, но уже не такую, как прежде. Подобная угроза сделалась составной частью существования любого главы государства, стала чем-то почти обыденным — в особенности после того, как столько президентов было убито[37]. Теперь давайте рассмотрим акцию… ну, скажем, против церкви. Ужасно, конечно, на первый взгляд, и все же не так действенно, как мог бы подумать человек заурядного ума. Сколь бы ни была эта акция революционной и анархистской по своему замыслу, найдется достаточно глупцов, чтобы увидеть в ней проявление религиозного фанатизма. А это отвлечет внимание от того особого, тревожного смысла, который мы хотим придать акции. Кровопролитному нападению на ресторан или театр тоже могут приписать внеполитические мотивы — отчаяние голодного, акт социальной мести. Все это избито и не годится больше для наглядного разъяснения, что такое революционный анархизм. У газет есть достаточно шаблонных фраз, чтобы разъяснить обывателю смысл происшедшего. Я же хочу преподать вам философию бомбометания с моей точки зрения — с точки зрения, которой вы, как предполагается, вот уже одиннадцать лет служите. Я постараюсь говорить доступно для вас. Чувствительность класса, с которым вы боретесь, быстро притупляется. Собственность кажется им незыблемой. Вы не можете рассчитывать на продолжительность их жалости или страха. Чтобы хоть как-то повлиять на нынешнее общественное мнение, бомбометание должно выйти за рамки мести или террора. Его целью должно стать чистое разрушение. Это и только это — да так, чтобы не давать ни малейших поводов подозревать какие-либо иные цели. Вы, анархисты, должны ясно дать понять, что твердо решили покончить со всеми формами социального бытия. Но как недвусмысленно довести до сознания среднего класса эту кошмарно-нелепую идею? Вот в чем вопрос. А вот и ответ: направив удар в сферу, находящуюся за пределами обычных человеческих страстей. Ну, есть, конечно, искусство. Несомненно, бомба в Национальной галерее[38] вызовет определенную шумиху. Но это недостаточно серьезно. Искусство никогда не было фетишем среднего класса. Это то же самое, что разбить пару-другую окон на заднем фасаде дома. Если уж вы хотите, чтобы хозяина пробрало по-настоящему, надо по меньшей мере попытаться сорвать крышу. Безусловно, раздадутся вопли — но чьи? Художников, художественных критиков и им подобных — ничтожных личностей. Никого не волнует то, что они говорят. Но возьмем ученость, науку. Любой кретин, имеющий постоянный доход, верит в науку. Он не знает, по какой именно причине, но верит, что почему-то это важно. Вот настоящий священный фетиш. Все эти чертовы профессора в глубине души радикалы. Так пусть узнают, что и их великий идол должен уступить место «Будущему пролетариата». Вопли идиотов интеллектуалов непременно подтолкнут миланскую конференцию в желательном направлении. Они начнут писать в газеты. Не порожденное очевидными для всех материальными интересами, их негодование не вызовет ни у кого подозрений, и средний класс, озабоченный своим благополучием, забеспокоится по-настоящему. Они верят, что каким-то таинственным образом наука находится у истоков их материального благополучия. Действительно верят. И бессмысленная жестокость столь демонстративной акции поразит их сильнее, чем если бы была разорвана в клочки целая улица или целый театр, полный им подобными. Тут они всегда могут сказать: «Ну, это просто классовая ненависть». Но что они скажут, когда будет совершено зверство непонятное, необъяснимое, почти немыслимое в своей абсурдности — по сути, безумное? Безумие — вот что по-настоящему ужасает; с ним ничего нельзя поделать угрозами, уговорами или подкупом. И еще, я — человек цивилизованный. Мне бы никогда и в голову не пришло отдать вам распоряжение устроить простую бойню, даже если бы я ожидал от нее наилучших результатов. Но бойня не принесет таких результатов, какие мне нужны. Убийство — это повседневность. Оно едва ли не в порядке вещей. Акция должна быть направлена против учености — против науки. Но не всякая наука подойдет. В атаке должна присутствовать шокирующая бессмысленность бесцельного кощунства. Поскольку бомбы — ваш способ самовыражения, вы лучше всего выразили бы себя, швырнув бомбу в чистую математику. Однако это невозможно. Я попытался сейчас расширить ваш кругозор; я, как мне кажется, аргументированно изложил для вас высшую философию вашей полезности. Практическое применение моих наставлений — это в первую очередь ваша забота. Впрочем, приняв решение встретиться с вами, я уделил некоторое внимание и практической стороне вопроса. Что вы думаете о том, чтобы ударить по астрономии?
36
37
38