Миссис Верлок, лежавшая на спине и глядевшая в потолок, заметила:
— Выручка очень небольшая сегодня.
Мистер Верлок, лежавший в той же позе, откашлялся, как будто собираясь сделать важное заявление, но ограничился тем, что спросил:
— Ты потушила газ внизу?
— Да, потушила, — серьезно ответила миссис Верлок и, сделав паузу, за время которой часы успели тикнуть три раза, пробормотала: — Бедный мальчик перевозбужден сегодня.
Мистера Верлока нисколько не волновало перевозбуждение Стиви, и ему совершенно не хотелось спать, но он боялся темноты и тишины, которые обступят его, после того как будет потушена лампа. Этот страх заставил его упомянуть о том, что Стиви не обратил внимания на данную ему рекомендацию отправляться в постель. Миссис Верлок, попавшись на удочку, начала подробно объяснять мужу, что тут и речи не может быть ни о какой «дерзости», а все дело в одном только «перевозбуждении». Во всем Лондоне не найти более послушного и покладистого юноши, чем Стивен, уверяла она, более привязчивого и более готового услужить, и даже полезного, если только не волновать сверх меры его бедную голову. Миссис Верлок повернулась к лежащему рядом мужу и, приподнявшись на локте, нависла над ним в горячем стремлении убедить его в том, что Стиви может быть полезным членом семьи. Этот пыл оберегающего сострадания, болезненно пробудившийся еще в детские годы при виде страданий брата, окрасил ее бледные щеки слабым сероватым румянцем, заставил мерцать ее большие глаза под темными веками. Миссис Верлок выглядела сейчас моложе. Она вновь превратилась в прежнюю Уинни, и даже более того: Уинни белгравских времен никогда не позволяла себе выказывать подобного оживления перед джентльменами, снимавшими комнаты. Тревожные мысли мистера Верлока мешали ему улавливать смысл слов, которые произносила супруга. Ее голос раздавался как будто по ту сторону чрезвычайно толстой стены. Не слова ее, а лицо, взгляд привели его в чувство.
Он ценил эту женщину, и его отношение к ней, не начисто лишенное эмоциональной окраски, только обострило его душевные страдания. Когда она умолкла, он неловко пошевелился и произнес:
— Я нехорошо себя чувствую последние несколько дней.
Еще немного — и он бы, глядишь, во всем признался; но миссис Верлок снова опустила голову на подушку и, уставившись в потолок, продолжала:
— Мальчик слишком много слышит из того, что здесь говорится. Если б я знала, что они придут сегодня вечером, то отправила бы его в постель тогда же, когда ложилась сама. Он был совершенно не в себе, потому что услышал что-то о людях, которые поедают плоть народа и пьют его кровь. К чему такие разговоры?
В голосе ее звучали насмешка и негодование. На сей раз смысл ее слов вполне дошел до мистера Верлока.
— Спроси Карла Юндта, — яростно прорычал он.
Миссис Верлок тут же с величайшей решительностью объявила, что Карл Юндт — «отвратительный старикашка». Она призналась без обиняков, что ей нравится Михаэлис. О дюжем Оссипоне, в чьем присутствии она всегда ощущала неловкость, скрывая ее за каменной сдержанностью, она не сказала ничего и продолжила рассуждать о брате, столько лет бывшем для нее предметом забот и переживаний:
— Не годится ему слушать, о чем здесь говорят. Он все принимает всерьез. Он не может иначе. И начинает волноваться.
Мистер Верлок не сделал никаких комментариев.
— Когда я спустилась вниз, он смотрел на меня так, как будто не узнавал. Сердце у него стучало как молоток. Он не умеет справляться с волнением. Я разбудила маму и попросила ее посидеть с ним, пока он не уснет. Он не виноват. Он никому не доставляет хлопот, если его не будоражить.
Мистер Верлок не сделал никаких комментариев.
— Я жалею, что он ходил в школу, — внезапно промолвила миссис Верлок. — Теперь он все время читает эти газеты, что у нас на витрине. Он так старается, что прямо лицо у него краснеет. Мы не продаем и дюжины номеров в месяц. Они только место на витрине занимают. А мистер Оссипон каждую неделю приносит пачку этих листков «Б. П.», чтобы продавать их по полпенни штука. Я бы и за всю кучу не дала полпенни. Глупости — вот что это такое. Никто не будет это покупать. На днях Стиви взял один листок, а там оказалась история о том, как немецкий фельдфебель наполовину оторвал новобранцу ухо и ничего ему за это не было. Скотина! В тот день я ничего не могла поделать со Стиви. Уж конечно, кровь закипит от таких историй. Но только зачем их печатать? Мы ведь тут не рабы немецкие, слава богу! Это не наше дело — разве нет?