Разнообразие символизма, в понимании Белого, представлено в творчестве Ш. Бодлера, Ф. Ницше, X. Ибсена. Если Бодлер («неоклассик», «законодатель символизма романской расы», дуалист в своей идее соответствий), согласно Белому, идет от переживания к образу, то Ницше («неоромантик», «законодатель символизма германской расы», монист, грезящий о едином новом человеке) продвигается от образа к переживанию. Белый утверждает, что все типы символизма в его крупнейших фигурах сосуществуют, и отказывает неоромантизму в особом положении: «Вместо того чтобы определить эволюцию символизма, раскрыть механизм этой эволюции, дать классификацию форм символизации, наклеивают как попало “нео”-известные ярлычки и на этой “нео”-глупости строят школу» (Там же: 241). Иными словами, Белый склонен считать, что символизм не преодолевается, а постепенно осознается, и неоромантизм выступает меркой этого осознания.
Из дореволюционных русских литературоведов наиболее охотно — и наиболее широко, нетерминологично — пользовался термином С. А. Венгеров, который в подготовленном им издании «Русская литература XX века: 1890–1910» (1914–1918) предложил найти общее в, казалось бы, разрозненных явлениях рубежа веков («язычество новых течений», «декадентство», «символизм», «литературный марксизм», «синтетический модернизм», «художественный фольклоризм и близость к почве» и др.). Такими обозначениями ему видятся «неоромантизм», «этапы неоромантического движения», которые, как считал Венгеров, покрывают «все разнообразие [новейшей] литературной психологии» (Венгеров 2004: 17). Они относятся не только к поэтам-символистам, обыгрывающим романтическую традицию (на это также обратил внимание В. М. Жирмунский в книге «Немецкий романтизм и современная мистика», 1914), но и к М. Горькому: «Полный романтических порывов, Горький сумел найти живописную яркость там, где до него видели одну беспросветную грязь…» (Там же: 18); «Мы должны понять, что Горький — органический продукт и художественное воплощение того и романтического и индивидуалистического напряжения, которое пережила европейская мысль последних 25–30 лет…» (Там же: 21). Соответственно, ключ к русскому неоромантизму (его нужно «привести в теснейшую связь с особенностями общественно-политического момента»), согласно Венгерову, — «легендарный» 1905 год, «все более и более нараставшее чувство чрезвычайности»: «“Декаденты” и “символисты” по-своему, марксисты того более по-своему, богоискатели по-своему, толстовцы по-своему, — но только прочь от унылой серой обыденщины, на широкий простор кипения сил, куда-то, повторяю, в высь, в даль, в глубь, но только прочь от постылой плоскости старого прозябания» (Там же: 17).
В советском литературоведении 1930-х — 1980-х годов нечастые отсылки к неоромантизму были либо идеологизированы (и подогнаны под теорию социалистического реализма с его особой романтикой строительства новой жизни), либо призваны обозначать что-то обособившееся от декаданса-символизма, но так и не примкнувшее к реализму. К примеру, неоромантическими назывались построенные на историческом материале пьесы М. Метерлинка («Монна Ванна») и Э. Ростана («Орленок») — с тем чтобы противопоставить их ранним (мистическим) пьесам тех же авторов. Сходным образом немецкий неоромантизм обособлялся от «обновленного реализма» Генриха и Томаса Маннов («Верноподданный», «Смерть в Венеции») и соотносился с чем-то частным — исторической и фольклорной тематикой в творчестве Р. Хух (новелла «Фра Челесте», роман «Воспоминания Лудольфа Урслея-младшего»), Г. Гауптманна (пьеса «Эльга»), ранними произведениями Г. Гессе.
Особое положение термин занял в советской англистике. Если в «Курсе истории западноевропейской литературы Нового времени» (1937, т. 3) Ф. П. Шиллера британский неоромантизм (Р. Л. Стивенсон, Дж. Конрад) сравнивался с аналогичными явлениями в литературе Германии, Франции (П. Лоти, К. Фаррер), то в академической «Истории английской литературы» (М., 1958. Т. 3) он рассматривается уже лишь как развитие национальной традиции «авантюрного романа» (romance). Позднее такая трактовка закрепилась, и неоромантизм стал считаться чем-то исключительно британским (см., напр., монографию М. В. Урнова «На рубеже веков» (1970)), связанным с творчеством Р. Л. Стивенсона, Г. Р. Хаггарда, А. Конан Дойла, Дж. Конрада. С ним стала ассоциироваться идея некоего мужественного гуманизма, жаждущего перемен в английской культуре. В рамках этой стилистики «здорового юношества» (путешествия, побеги из тюрьмы, кораблекрушения и т. п.), противопоставившей себя усталости, безнадежности натуралистической литературы и эстетству О. Уайлда, заявила о себе благодаря Конраду борьба с «многословной описательностью» (о которой идет речь в предисловии к роману «Негр с “Нарцисса”»).