— Это трансцендентальный подход к вопросу, — произнес Оссипон, наблюдая за холодным блеском круглых очков. — Не так давно я слышал, как Карл Юндт говорил что-то очень похожее.
— Карл Юндт, — презрительно пробормотал человечек, — делегат Международного Красного Комитета, всю свою жизнь был просто позирующей тенью. Вас там, кажется, трое — делегатов? Я не буду давать оценку двум другим, потому что один из них — вы. Но слова, которые вы произносите, ровным счетом ничего не значат. Вы, конечно, достойны всяческих похвал как делегаты, уполномоченные вести революционную пропаганду, но беда не только в том, что вы способны к самостоятельному мышлению не больше, чем какой-нибудь журналист или респектабельный бакалейщик, но и в том, что у вас начисто отсутствует характер.
Оссипон даже вздрогнул от негодования.
— Но чего вы хотите от нас? — воскликнул он приглушенным голосом. — И сами вы — чего добиваетесь?
— Создания самого лучшего, совершенного детонатора, — последовал безапелляционный ответ. — Что означает эта ваша гримаса? Видите, вы не в силах вынести даже простого упоминания о радикальных средствах.
— Не строю я никаких гримас, — сердито пробурчал раздраженный Оссипон.
— Вы, революционеры, — неспешно и самоуверенно продолжал человечек, — рабы того самого общественного устройства, которое вас боится; вы точно такие же рабы этого устройства, как и полиция, которая его защищает. Вы рабы потому, что хотите произвести его коренную ломку. Оно, соответственно, управляет вашими мыслями и вашими действиями, и, следовательно, ни ваши мысли, ни ваши действия не могут быть радикальными. — Он умолк с бесстрастным, непроницаемым видом — казалось, что молчание будет длиться вечно, — но тут же продолжил: — Вы ничуть не лучше, чем те, кто брошен против вас, — чем та же полиция, например. Тут как-то на углу Тоттенхем-корт-роуд[52] я случайно наткнулся на главного инспектора Хита. Он посмотрел на меня очень внимательно, а я только разок на него взглянул, и все — с какой стати мне на него пялиться? Он думает о многих вещах: о начальстве, о своей репутации, о судебных органах, о жалованье, о газетах — о сотне вещей. А я размышляю только об одном — о самом совершенном детонаторе. Главный инспектор ничего для меня не значит. Он интересует меня так же мало, как… даже не знаю, что так же мало меня интересует… как Карл Юндт, может быть. Подобное тянется к подобному. И террорист и полицейский — одного поля ягоды. Революция, законность — контрходы в одной и той же игре, разновидности праздности, по сути ничем друг от друга не отличающиеся. Он играет в свою маленькую игру — и точно так же играете вы, пропагандисты. Но я не играю; я работаю по четырнадцать часов в сутки и нередко остаюсь голодным. Мои эксперименты стоят денег, и поэтому порою день-другой мне приходится обходиться без еды. Вы уставились на мое пиво. Да. Я уже выпил две кружки и сейчас выпью третью. У меня маленький праздник, и я праздную его в одиночку. Почему бы и нет? У меня ведь хватает силы воли, чтобы работать в одиночку — в полном одиночестве, в абсолютном одиночестве! Я уже давным-давно работаю в одиночку.
Лицо Оссипона побагровело.
— Изобретаете самый совершенный детонатор, да? — очень тихо, с насмешкой в голосе спросил он.
— Да, — ответил человечек. — Это точное определение. Вы не сможете определить цель деятельности всех ваших комитетов и делегаций даже с вдвое меньшей точностью. Я — вот кто настоящий пропагандист!
— Не будем спорить на эту тему, — сказал Оссипон тоном, показывавшим, что он выше личных обид. — Боюсь, мне придется испортить ваш праздник. Сегодня утром в Гринвич-парке на воздух взлетел человек.
— Откуда вы знаете?
— Эту новость выкрикивают на улицах с двух часов. Я купил газету, вошел сюда и увидел, как вы сидите тут за столом. Она у меня в кармане.
Он вытащил из кармана газету. Это была внушительных размеров розовая простыня, как бы согретая теплом своих оптимистических убеждений. Затем быстро принялся ее проглядывать.
— А! Вот. Бомба в Гринвич-парке. Толком пока ничего не известно. В половине двенадцатого. Туманное утро. Взрывная волна докатилась до Ромни-роуд и Парк-плейс[53]. Огромная яма под деревом, заполненная месивом из корней и сломанных веток. Вокруг разбросаны куски человеческого тела. Все. Остальное — обычный газетный треп. Пишут, что несомненно это была злодейская попытка взорвать Обсерваторию. Гм. Этому едва ли можно верить.