«Сэр, мы можем взять любого из них в любое время дня и ночи. Нам известно, что каждый из них делает в любой час дня», — заявил он. Высокопоставленный чиновник соблаговолил улыбнуться. От офицера с репутацией главного инспектора Хита было совершенно естественно ожидать именно таких радужных заявлений. И поскольку заявление совпадало с представлением высокопоставленного чиновника о надлежащем порядке вещей, он в него поверил. Ум чиновника был умом официального типа — иначе ему пришло бы в голову, что помимо теории существует еще и практика, а она показывает, что в плотной вязи отношений между заговорщиками и полицией возникают порой неожиданные разрывы, пространственные и временные зияния. Можно прослеживать перемещения того или иного анархиста дюйм за дюймом и минута за минутой, но рано или поздно наступит момент, когда он каким-то образом на несколько часов пропадет из виду и сделается недосягаем, и вот в эти-то несколько часов обычно и происходит что-нибудь более или менее прискорбное (обычно взрыв). Но высокопоставленный чиновник, увлеченный своим представлением о надлежащем порядке вещей, улыбнулся, и теперь воспоминание о той улыбке было весьма неприятно для главного инспектора Хита, ведущего эксперта по анархическому движению.
Но не одно это угнетало обычно безмятежную душу выдающегося специалиста. Было и еще кое-что, произошедшее не далее как сегодня утром. Воспоминание о том, как, будучи срочно вызван в кабинет помощника комиссара, он не сумел скрыть своего изумления, тяготило особенно сильно. Чутье удачливого человека давно подсказало инспектору, что, как правило, умение подать себя ничуть не менее важно для репутации, чем реальные достижения. И вот сейчас он чувствовал, что, когда ему была зачитана телеграмма, он повел себя не самым впечатляющим образом. Он широко раскрыл глаза и воскликнул: «Быть не может!» — в ответ на что последовало неопровержимое возражение в виде кончика указательного пальца, с силой упершегося в брошенную на стол после зачтения вслух телеграмму. Быть, так сказать, раздавленным кончиком указательного пальца — и неприятно, и весьма вредно для репутации. Но и это еще не все. Главный инспектор Хит сознавал, что отнюдь не улучшил своего положения, когда позволил себе уверенно заявить: «Одно я могу сказать сразу: наши подопечные отношения к этому не имеют».
В его пользу говорила порядочность хорошего сыщика, но сейчас он понимал, что внимательный взгляд и непроницаемая сдержанность по отношению к услышанному были куда более надежным средством сохранить репутацию. С другой стороны, нельзя не признать, что сохранить репутацию, когда в дело начинают вмешиваться высокопоставленные дилетанты, весьма непросто. Дилетантизм — бич для любой профессии, и профессия полицейского исключением не является. Тон, которым говорил помощник комиссара, был до крайности кислым.
И после завтрака у главного инспектора Хита не было во рту и маковой росинки.
Сразу же приступив к расследованию на месте, он вдоволь наглотался сырого, нездорового паркового тумана. Затем отправился в больницу — и, когда расследование в Гринвиче было наконец закончено, аппетит у него пропал. Не привыкший, в отличие от медиков, близко изучать изувеченные человеческие останки, он был потрясен тем, что предстало его взору, когда над столом, находившимся в некоем особом отделении больницы, приподняли клеенку.
На другой клеенке с загнутыми кверху и наброшенными поверх содержимого углами лежала куча обожженных, окровавленных тряпок, наполовину скрывавшая нечто, более всего напоминавшее заготовку для каннибальского пиршества. Требовалась изрядная выдержка, чтобы вынести это зрелище не отшатнувшись. Главный инспектор Хит, опытный специалист в своей области, остался стоять там, где стоял, но целую минуту не мог собраться с духом, чтобы подойти ближе. Облаченный в мундир местный констебль искоса взглянул на него и флегматично, без особых околичностей заметил: