Словосочетание «неустановленные лица», эхом повторявшееся в сознании главного инспектора, не давало ему покоя. Ему не терпелось распутать эту таинственную историю — хотя бы из одного только профессионального любопытства. Впрочем, и как доказательство надежности и эффективности его отдела установление личности взорвавшегося было бы совсем не липшим. Инспектор служил обществу на совесть. Однако задача казалась неразрешимой. Ее начальное условие было слишком неясным — с ним не связывалось никаких представлений, кроме одного — представления о зверской жестокости.
Преодолевая физическое отвращение, главный инспектор Хит неуверенно, больше для очистки совести, протянул руку и взял наименее грязную из тряпок. Это была узкая полоска бархата, к которой был приторочен более крупный треугольный кусок синего сукна. Он поднес тряпку ближе к глазам — и тут заговорил констебль:
— Бархатный воротник. Забавно, ведь про бархатный воротник говорила старуха. Синее пальто с бархатным воротником, так сказала она. Именно его она и видела, тут нет ошибки. И вот он весь тут — и бархатный воротник, и все остальное. Думаю, я ничего не пропустил — ни одного кусочка больше почтовой марки.
В этот миг натренированное внимание главного инспектора перестало воспринимать слова констебля. Взгляд его, отвлекшись от происходящего в комнате, выразил изумление и крайнюю заинтересованность. Он подошел к окну, чтобы лучше рассмотреть треугольный кусок сукна, потом быстро оторвал его от бархатного воротника, спрятал в карман и только после этого отвернулся от окна и швырнул воротник назад, на стол.
— Прикройте, — лаконично приказал он больничным служащим и, не оглядываясь, поспешно унося добычу, прошагал мимо отдавшего честь констебля.
В купе третьего класса уносившегося в город поезда главный инспектор сидел в глубокой задумчивости. Этот опаленный кусок ткани обладал огромной ценностью, и главный инспектор не переставал удивляться случайности того, как он оказался в его распоряжении. Словно сама Судьба дала ему в руки ключ. И, будучи заурядно честолюбивым человеком, желающим самостоятельно управлять событиями, он начинал уже задаваться вопросом, удача ли это вообще, — слишком мала была здесь его заслуга. Практическая ценность успеха в немалой степени зависит от нашей точки зрения на него. Но у Судьбы нет никаких точек зрения, ведь она ни с чем не считается. Главный инспектор уже не горел желанием во что бы то ни стало официально установить личность человека, столь ужасным образом целиком разлетевшегося на куски этим утром. Впрочем, он не знал точно, как посмотрит на это его отдел. Для тех, кто в нем служит, отдел всегда предстает как некая собирательная личность со своими собственными идеями и даже своими собственными причудами. Он зависит от верности тех, кто в нем служит, а верность была бы пресна без некоторой доли ласкового пренебрежения. С благожелательной предусмотрительностью Природа устроила так, что для лакеев не существует героев, — иначе героям пришлось бы самим чистить себе одежду. Точно так же и служащим отдела тот не может представляться носителем высшей мудрости. Отдел не знает так много, как знают иные из них. Как лишенный страстей организм, отдел не может иметь ни о чем по-настоящему глубокого представления. Если бы он знал слишком много, это понизило бы его эффективность. Главный инспектор Хит вышел из вагона в состоянии задумчивости, лишенной малейшего оттенка служебной нелояльности, но не вполне свободной от ревнивого недоверия, столь часто вырастающего на почве безусловной преданности — не важно, будь то женщине или учреждению.
И вот так, пребывая в этом душевном состоянии, опустошенный в физическом смысле, продолжая испытывать тошноту от того, что увидел, главный инспектор наткнулся на Профессора. При обстоятельствах, которые могут сделать вспыльчивым даже уравновешенного, трезвомыслящего человека, эта встреча была особенно нежелательна для главного инспектора Хита. Он не думал о Профессоре; он вообще не думал ни о каком конкретном анархисте. Особенности утреннего происшествия вплотную подвели его к мысли об абсурдности человеческого бытия; даже в абстрактной форме эта мысль довольно неприятна для того, кто не привык философствовать, но, подтвержденная наглядными примерами, она становится уже совершенно невыносима. В начале своей карьеры главный инспектор Хит занимался сложными формами краж. Он приобрел себе в этой области имя и — что довольно понятно — даже после повышения и перехода в другой отдел продолжал сохранять к ней чувство, весьма мало отличавшееся от привязанности. Воровство не абсурдно по своей природе. Это тоже труд, извращенный, конечно, но все-таки труд, один из видов труда в трудящемся мире; работа, за которую берутся из тех же самых побуждений, что и за работу в угольных шахтах, на полях, в гончарных и точильных мастерских. Ее практическое отличие от других видов труда заключается в характере связанного с ним риска: здесь опасаются не анкилоза[60], не отравления свинцом, не рудничного газа, не угольной пыли, а (если воспользоваться принятой в этой среде терминологией) «семи лет катовщины». Главный инспектор Хит, разумеется, отдавал себе отчет в существовании и нравственного аспекта вопроса. Но и воры, которых он преследовал, тоже отдавали себе в нем отчет. Они подчинялись суровым санкциям со стороны нравственности, которую представлял главный инспектор Хит, не без некоторой доли смирения. То были его сограждане, сбившиеся с пути по причине недостаточного образования, верил главный инспектор Хит. И с учетом этого отличия он вполне мог постичь разум взломщика, поскольку в общем-то сознание и инстинкты взломщика схожи с сознанием и инстинктами офицера полиции. Оба признают одни и те же условности и обладают практическими познаниями о методах работы и повседневном существовании друг друга. Они понимают друг друга — что и полезно для обоих, и придает их отношениям своего рода приятельский оттенок. Изделия одной и той же машины, одно признанное полезным, другое — вредным, они воспринимают машину как нечто само собой разумеющееся и относятся к ней пусть по-разному, но, в сущности, одинаково серьезно. Идея восстания была недоступна сознанию главного инспектора Хита. Но и его взломщики не были мятежниками. И с начала его карьеры весьма уважали инспектора — вплоть до заискивания — за физическую силу, за твердую и сдержанную манеру себя вести, за смелость и справедливость. Он привык к почтению и восхищению. И теперь главный инспектор Хит, замерший на расстоянии шести шагов от анархиста, известного по прозвищу Профессор, с сожалением вспомнил о мире взломщиков — здоровом, чуждом болезненных идеалов, приверженном рутинным методам, уважающем существующую власть, не отравленном ядом ненависти и отчаяния.
60