Отдав должное естественному устройству общества (кража казалась ему столь же естественным явлением, как и обладание собственностью), главный инспектор Хит вдруг рассердился на себя за все: за то, что остановился, за то, что заговорил, за то, что вообще пошел этой дорогой, рассчитывая сократить путь от вокзала до места службы. И он снова заговорил своим внушительным, гулким голосом — сдержанно, но с оттенком угрозы.
— Вы не нужны мне, говорю вам, — повторил он.
Анархист не шевельнулся. От внутреннего хохота обнажились не только его зубы, но и самые десны — он трясся от хохота, не издавая при этом ни малейшего звука. Главный инспектор Хит не смог удержаться и довольно необдуманно добавил:
— Пока. Когда вы мне понадобитесь, я знаю, где вас найти.
Это были вполне уместные, не выходящие за рамки традиции слова, естественные со стороны офицера полиции, обращающегося к одному из своих подопечных. Но встречены они были отнюдь не традиционным и уместным для данной ситуации, а совершенно возмутительным образом. Тщедушная, низенькая фигурка, стоявшая перед главным инспектором, наконец заговорила:
— Не сомневаюсь, что в этом случае ваш некролог будет напечатан в газетах. Полагаю, вы без труда можете себе представить, что в нем будет написано, и решить, стоит ли игра свеч. И еще вас может ожидать печальная участь быть похороненным вместе со мною, хотя, наверно, ваши друзья постараются сделать все возможное, чтобы рассортировать нас.
Сколь ни был главный инспектор Хит преисполнен здорового презрения к духу, внушающему подобные речи, зловещая красноречивость этих слов произвела на него впечатление. Он был достаточно проницателен и достаточно информирован, чтобы счесть их глупой похвальбой. Сумрак узкого переулка казался еще гуще из-за темной хрупкой фигурки, прижавшейся спиной к стене и говорящей негромким самоуверенным голосом. Для крепкого и цепкого жизнелюбия главного инспектора физическое убожество этого существа, столь очевидно непригодного для жизни, казалось зловещим: возникало впечатление, что, имей он сам несчастье уродиться столь жалким заморышем, ему тоже было бы все равно, когда умирать. Желание жить было у главного инспектора столь сильным, что новая волна тошноты вызвала слабую испарину у него на лбу. Ропот городской жизни, приглушенный грохот колес на двух невидимых улицах слева и справа доносились по кривым изгибам убогого переулка до его слуха как что-то мило-знакомое и сладко-манящее. Он был человеком. Но кроме того, главный инспектор Хит был еще и мужчиной, и он не мог позволить, чтобы с ним разговаривали таким образом.