«Если Михаэлиса снова схватят, — подумал он, — она никогда не простит мне».
В прямоте и откровенности этой втайне сформулированной мысли крылась некоторая самоирония. Люди, не любящие свою работу, не могут иметь на свой счет никаких спасительных иллюзий. Если ваша работа вызывает у вас отвращение, лишена для вас очарования, рано или поздно вы перестанете находить очарование и в самих себе. Только те счастливцы, чья деятельность соответствует их представлениям о серьезном деле, могут наслаждаться комфортом полного самообмана. Помощник комиссара не любил работу, которую имел здесь, дома. Его полицейская служба в отдаленном уголке земли имела определенное оправдание как вид нерегулярных военных действий или по меньшей мере как рискованная и увлекательная спортивная забава на открытом воздухе. Хотя таланты помощника комиссара лежали преимущественно в административной плоскости, он любил все авантюрное. Прикованный к столу в глубинах четырехмиллионного города, он считал себя жертвой насмешливого рока — того самого, несомненно, который заставил его жениться на женщине, чрезвычайно чувствительной в отношении колониального климата, а также из-за деликатности натуры и тонкости вкуса имеющей другие недостатки. Однако, сколь бы иронично ни оценивал он сам свою неуместную тревогу за Михаэлиса, тревога от этого отнюдь не проходила. У помощника комиссара был сильно развит инстинкт самосохранения. Тем не менее он нарочито грубо повторил про себя выведенную им формулу с большей точностью: «Проклятье! Если этот чертов Хит добьется своего, малый умрет в тюрьме, задохнувшись от собственного жира, и она никогда не простит мне».
Его черная худая фигура с белой полоской воротничка под серебристым блеском коротко стриженных волос на затылке оставалась неподвижной. Молчание длилось так долго, что главный инспектор Хит позволил себе кашлянуть. Звук подействовал. Начальник, продолжавший неподвижно стоять спиной к своему усердному и толковому подчиненному, задал вопрос:
— Вы связываете Михаэлиса с этим делом?
Главный инспектор Хит ничуть не горячился, но ответ его был безусловно положителен.
— Ну, сэр, — сказал он, — основания для этого найдутся. Так или иначе, но подобным людям нечего делать на свободе.
— Вам потребуются убедительные доказательства, — пробормотал помощник комиссара.
Главный инспектор Хит, подняв брови, устремил взгляд на черную худую спину, упорно остававшуюся повернутой к нему — несмотря на всю его осведомленность и усердие.
— Добыть достаточные улики против него будет нетрудно, — сказал он с благодушием истинно порядочного человека. — Можете в этом на меня положиться, сэр, — добавил он уже без особой необходимости, просто так, от полноты сердца; ему казалось замечательным, что у них найдется кого швырнуть публике, если ей вздумается разразиться бурным негодованием по поводу этой истории. Впрочем, говорить о негодовании было пока рано. В конечном счете все зависит, разумеется, от газет. Но в любом случае главному инспектору Хиту, профессиональному поставщику тюрем и человеку, инстинктивно преданному закону, было очевидно, что всякий, кто провозглашает себя врагом закона, должен находиться в заключении. И, преисполненный этого убеждения, он совершил бестактность. Он позволил себе легкий самодовольный смешок и повторил: — Положитесь в этом на меня, сэр.
Это было уже слишком. Более полутора лет под маской натужного спокойствия помощник комиссара пытался скрывать раздражение отделом и своими подчиненными. Он был как прямоугольно обтесанный кол, который вогнали в круглое отверстие: воспринимал как каждодневное личное оскорбление эту не им и не вчера заведенную гладкую круглость, к которой любой другой, менее угловатый, пожав разок-другой для порядка плечами, давно бы уже и не без комфорта приноровился. Именно необходимость во всем на кого-то полагаться больше всего раздражала помощника комиссара. Услышав смешок главного инспектора Хита, он резко обернулся к нему, как будто его отбросило от окна электрическим разрядом, и успел заметить на его лице не только самодовольную улыбку, прячущуюся под усами, но и наблюдательно-выжидающее выражение круглых глаз, взгляд которых, вне сомнений, все это время был устремлен ему в спину и сейчас не сразу успел приобрести удивленный и непонимающий вид.