— Михаэлис отметился, перед тем как уехал из Лондона?
— Да, сэр. Отметился.
— И чем он там занимается? — продолжал помощник комиссара, прекрасно знавший ответ на этот вопрос.
С трудом втиснувшись в старое деревянное кресло, за источенным червями дубовым столом в комнате на втором этаже небольшого четырехкомнатного коттеджа с замшелой черепичной крышей, Михаэлис дрожащим косым почерком день и ночь писал «Автобиографию узника», которая должна была стать книгой Откровения для всего человечества. Замкнутое пространство, тишина, одиночество благоприятствовали его вдохновению. Это было похоже на тюрьму — с той разницей, что здесь никто не докучал ему, бесцеремонно выгоняя на прогулку согласно тираническому распорядку дня. Он не мог сказать, светит ли снаружи солнце или нет. Трудовой пот литератора капал у него со лба. Упоительный энтузиазм двигал его рукою. Это было освобождение его внутренней жизни, выход души в широкий мир. Это рвение его бесхитростного тщеславия (впервые пробужденного предложением пятисот фунтов от издателя) казалось чем-то предопределенным судьбой и священным.
— Весьма желательно было бы знать это точно, — несколько ненатурально подчеркнул помощник комиссара.
Главный инспектор Хит, которого эта дотошность заставила снова почувствовать раздражение, ответил, что полиция графства была с самого начала извещена о прибытии Михаэлиса и что полный отчет можно получить через несколько часов. Телеграмма старшему офицеру…
Он говорил медленно и, судя по легкой нахмуренности, взвешивая свои слова. Но его прервал вопрос:
— Вы уже послали эту телеграмму?
— Нет, сэр, — как бы с удивлением ответил он.
Помощник комиссара внезапно убрал ногу с колена. Живость этого движения контрастировала с будничным тоном его вопроса:
— Вы считаете, что Михаэлис мог иметь какое-то отношение… ну, например, к изготовлению бомбы?
Лицо главного инспектора приняло задумчивое выражение.
— Я бы не стал этого утверждать. Сейчас вообще рано делать какие-либо выводы. Он общается с людьми, которые причислены к категории опасных. Не прошло и года после его досрочного освобождения, как его назначили делегатом Красного Комитета. Проявили уважение, так сказать.
И главный инспектор рассмеялся — немного сердито, немного презрительно. Церемониться с такими людьми не нужно и более того — идет вразрез с законом. Слава, которую два года назад создали выпущенному на волю Михаэлису гоняющиеся за сенсациями патетичные газетчики, оставила в душе главного инспектора неприятный осадок. Он имел совершенно законное основание арестовать этого человека по малейшему подозрению. Это было бы и законно, и диктовалось бы обстоятельствами. Прежним двум начальникам таких вещей объяснять было не нужно, а этот, нынешний, не говоря ни «да», ни «нет», сидит вон и словно грезит о чем-то. Более того: арест Михаэлиса был бы не только законен и целесообразен, но и разрешил бы одно небольшое затруднение личного характера, беспокоившее главного инспектора Хита и представлявшее определенную опасность для его репутации, для его комфорта и даже для эффективного исполнения им своих обязанностей. Бесспорно, Михаэлис знал что-то об этом преступлении, но — главный инспектор был в этом совершенно уверен — знал не слишком много. Ну и что с того? Михаэлис знал намного меньше — главный инспектор и в этом не сомневался, — чем некоторые другие хорошо известные ему личности; но арест тех личностей был бы делом и более сложным, и, главное, нецелесообразным, принимая во внимание определенные правила игры. Эти правила в меньшей степени защищали Михаэлиса с его тюремным прошлым. Было бы глупо не воспользоваться всей как есть правоохранительной системой — и газетчики, проливавшие по поводу Михаэлиса слезы и превозносившие его, с ничуть не меньшей готовностью обрушат на него свое негодование и спишут в небытие.
Подобное развитие событий могло бы стать триумфом для главного инспектора Хита. Где-то глубоко в безупречной груди этого самого обычного женатого гражданина жило почти не осознанное, но тем не менее весьма сильное нежелание связываться со свирепым Профессором. Случайная встреча в переулке усилила это нежелание. Она не оставила в душе главного инспектора Хита того приятного — пусть при этом и несколько тщеславного, вульгарного — ощущения своего превосходства, своей власти над ближними, которое полицейские черпают у не афишируемого ими, но вместе с тем близкого общения с преступным миром.