— Вовсе нет. Прошу вас, сэр Этелред, не придавайте моим словам этого совершенно неверного смысла.
— Тогда что? Слишком умный?
— И этого, по большому счету, нельзя сказать. Все сведения, на которых основаны мои предположения, я получил от него. Единственное, что я установил сам, — это то, что он неофициально использовал этого человека для своих целей. Кто упрекнет его в этом? Он набил себе руку в полицейской работе. Он так и сказал мне, что для работы ему нужны инструменты. Мне подумалось, что этот инструмент должен быть предоставлен в распоряжение Особого отдела в целом, а не оставаться частной собственностью главного инспектора Хита. И согласно моему представлению о назначении отдела, тайных агентов нужно упразднить. Но главный инспектор Хит работает в отделе давно. Он может обвинить меня в том, что я искажаю моральные принципы работы и ставлю под удар ее эффективность. Ожесточившись, он может сказать, что я оказываю покровительство преступному сообществу революционеров. Ничего другого ему в голову и не придет.
— Положим. И что из этого следует?
— Во-первых, нам не принесет особой пользы попытка заявить на публике, что акты насилия, повлекшие за собой ущерб собственности или гибель людей, дело рук вовсе не анархистов, а кого-то еще — неких негодяев, действовавших под прикрытием власти. И последнее, как мне видится, происходит гораздо чаще, чем мы думаем. Во-вторых, очевидно, что существование людей, находящихся на жалованье у иностранных правительств, до известной степени подрывает эффективность нашего надзора. Агент такого рода может действовать куда решительнее, чем самые отчаянные из заговорщиков. Его ничто не сдерживает. Он не отрицает закон, потому что верит в абсолютное отрицание: его беззаконие вытекает из неверия в какие-либо принципы. В-третьих, наличие этих агентов в революционных ячейках, которым мы — чем нас постоянно попрекают — даем у себя приют, лишает возможности судить о чем бы то ни было с уверенностью. Недавно вы получили от главного инспектора Хита успокоительные заверения. Они отнюдь не были беспочвенны — и вот тем не менее случился этот эпизод. Я говорю об эпизоде, поскольку дело это, уверен, эпизодично; оно не является частью более обширного замысла, пусть даже самого бредового. Те самые особенности, которые изумляют и озадачивают главного инспектора Хита, на мой взгляд, не оставляют в этом ни малейших сомнений. Я не вдаюсь в подробности, сэр Этелред.
Особа на каминном коврике слушала с глубоким вниманием.
— Хорошо, хорошо. Говорите так лаконично, как сможете.
Серьезным, почтительным жестом помощник комиссара дал понять, что будет стремиться к лаконичности.
— Акция осуществлена так глупо и бездарно, что у меня есть все основания надеяться: я смогу добраться до ее подоплеки и доказать, что это не просто выходка фанатика-одиночки. Акция, без сомнения, планировалась. Исполнителя, судя по всему, чуть ли не за руку привели на место, а затем поспешно оставили действовать по его усмотрению. Отсюда неизбежный вывод: для совершения преступления его привезли из-за границы — он недостаточно владел английским, чтобы спросить дорогу; в противном случае нам придется выдвинуть фантастическую гипотезу, что он был глухонемым. Тут еще непонятно… но не важно. Очевидно, что он взорвался случайно, хотя, конечно, ничего удивительного в такой случайности нет. Удивительно малоприметное обстоятельство — адрес на его одежде, обнаруженный, кстати, тоже по чистой случайности. Это совершенно невероятная деталь, настолько невероятная, что, поняв ее, мы сможем проникнуть в суть всего дела. И вот, вместо того чтобы поручать дальнейшее расследование Хиту, я хочу заняться делом сам и попытаться найти разгадку там, где ее можно найти — в некой лавке на Бретт-стрит, принадлежащей некоему тайному агенту, пользовавшемуся особым доверием покойного барона Штотт-Вартенгейма, посла одной крупной державы при Сент-Джеймсском дворе[74].
Помощник комиссара помолчал и добавил:
— Подобные господа приносят чрезвычайно много вреда. — Желая поднять свой обычно устремленный книзу взгляд до уровня лица собеседника, особа на каминном коврике закидывала голову все дальше и дальше назад, что придавало ей исключительно надменный вид.
— Почему вы не хотите оставить это дело Хиту?
— Потому что он уже давно служит в отделе. У них у всех своя особая мораль. Мой способ расследования покажется ему диким извращением профессионального долга. Ему-то ведь совершенно ясно, что нужно сделать: подтянуть к делу всех видных анархистов, которые хоть каким-то боком могут быть к нему подтянуты. Я же, как он сказал бы, делаю прямо противоположное: стараюсь доказать их невиновность. Дело темное, и я пытаюсь представить его вам с предельной точностью, не вдаваясь в подробности.
74