Мать Уинни считала мистера Верлока весьма приятным джентльменом. Жизненный опыт, почерпнутый в делах сдачи помещения внаем, внушил доброй женщине свой, особый идеал истинного джентльмена в том виде, в каком его демонстрируют завсегдатаи привилегированного питейного заведения. Мистер Верлок приближался к этому идеалу; собственно говоря, он достиг его.
— Конечно, мы заберем твою мебель, мама, — заметила Уинни.
От сдачи комнат внаем пришлось отказаться. Жильцы не соответствовали новым условиям. Мистер Верлок не смог бы посвящать им свое время. Они отрывали бы его от основного занятия. В чем заключалось это занятие, он не сообщал; но как-то раз, после помолвки с Уинни, он дал себе труд встать раньше полудня и спуститься в столовую, где неотлучно находилась теща. Дабы сделать ей приятное, он погладил кота, помешал кочергой огонь в камине, выразил готовность здесь же, в столовой, позавтракать. И хотя расставаться с этим немного душноватым уютом ему явно не хотелось, он и на этот раз отсутствовал до глубокой ночи. Он никогда не предлагал Уинни сходить в театр, как следовало бы сделать приятному джентльмену. Вечерами он был занят. Его работа в известной степени связана с политикой, как-то сказал он Уинни и предупредил: она должна проявлять крайнюю любезность к его политическим друзьям. Устремив на него свой прямой бездонный взгляд, она ответила, что да, конечно же она будет с ними любезна.
Что еще он поведал ей касательно своих занятий, матери Уинни не удалось выяснить. Молодожены забрали ее к себе вместе с мебелью. Убогий вид лавки поразил ее. Смена обстановки — после квартала в Белгравии узкая улочка в Сохо[20] — плохо сказалась на состоянии ее ног. Они чудовищно распухли. С другой стороны, с нее снялись все материальные заботы. Зять с его тяжеловатым благодушием казался ей человеком совершенно надежным. Будущность дочери можно было считать обеспеченной, и даже о сыне, Стиви, пожалуй, не приходилось беспокоиться. Конечно, мать не могла не признаваться себе, что он был немалой обузой, этот бедный Стиви. Но, видя нежность, которую проявляла к своему обойденному судьбою брату Уинни, доброе и великодушное отношение к нему со стороны мистера Верлока, вдова полагала, что бедный мальчик от всего защищен в этом неласковом мире. В глубине души она, по-видимому, не слишком переживала из-за того, что у четы Верлок не было детей. Мистер Верлок проявлял полнейшее безразличие к этому обстоятельству, а для Уинни брат стал объектом квазиматеринской заботы — похоже, для бедняжки Стиви все складывалось наилучшим образом.
Ведь пристроить куда-нибудь этого юношу было бы затруднительно. Он был тщедушен, и, если бы не отвисшая нижняя губа, его можно было бы считать хрупко-миловидным. Для нашей великолепной системы обязательного образования дефект нижней губы не стал преградой — Стиви обучили чтению и письму. Однако в качестве посыльного он не преуспел. Он забывал поручения; любая уличная собака или кошка без труда могла увлечь его с прямого пути долга и заманить через лабиринт узких переулков в какую-нибудь дурно пахнущую подворотню; карусель уличных происшествий заставляла его пялиться, разинув рот, — к ущербу нанимателя; а патетически-неистовая драма падения лошади побуждала его порой издавать пронзительные вопли, докучливо отвлекавшие толпу зевак от спокойного наслаждения любимым национальным зрелищем. Нередко какой-нибудь серьезный и заботливый полисмен, уводивший Стиви от греха подальше, убеждался в том, что бедняга позабыл свой адрес — по крайней мере, не в состоянии вспомнить его в данную минуту. Неожиданный вопрос мог вызвать у него заикание, от которого, казалось, он вот-вот задохнется, а чего-нибудь испугавшись, он начинал страшно косить. Однако припадков с ним все-таки не случалось (это утешало), а в детские годы он всегда мог спастись от вполне понятных проявлений раздражения со стороны отца за юбкой сестры Уинни. При всем при том имелись основания подозревать в юноше зачатки безрассудного непослушания. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, приятель его покойного отца, представитель иностранной фирмы по производству консервированного молока, взял его к себе в контору рассыльным. Оказавшись в один из туманных вечеров без начальственного присмотра, Стиви с усердием принялся запускать на конторской лестнице фейерверк. Стремительно, одну за другой без перерыва его рука поджигала неистовые ракеты, яростные огненные колеса, шумно взрывающиеся петарды; дело могло принять весьма серьезный оборот. Страшная паника охватила все здание. Задыхающиеся клерки с безумными глазами опрометью неслись по коридорам, окутанным дымом; шелковые цилиндры и пожилые бизнесмены независимо друг от друга катились вниз по ступеням. Не похоже, чтобы Стиви получил какое-то личное удовлетворение от содеянного. Мотивы, вызвавшие всплеск столь оригинального поведения, установить не удалось. Лишь позднее Уинни добилась от него признания — туманного и путаного. По-видимому, двое других рассыльных поразили Стиви рассказами о несправедливости и угнетении, причем до такой степени, что его сопереживание вылилось в подлинную горячку. Но приятель отца, естественно, не стал во всем этом разбираться: он просто взял и уволил Стиви, увидев в нем угрозу своей карьере. После этого альтруистического подвига Стиви взяли в помощники для мытья тарелок в подвальной кухне и надраивания ваксой обуви джентльменов, снимавших комнаты в белгравском доме. Подобная работа не сулила блестящего будущего. Время от времени джентльмены давали шиллинг на чай. Мистер Верлок был щедрее всех. Но все это существенно не повышало ни заработка, ни возможности продвинуться, поэтому, когда Уинни объявила матери о помолвке с мистером Верлоком, та невольно вздохнула и в раздумье обратила взгляд в сторону посудомоечного помещения: что-то теперь станется с бедным Стиви?
20