Он остановился на самом краю тротуара и стал ждать. Его натренированный взгляд различил в сумятице огней и витрин медленно приближавшийся хэнсом. Помощник комиссара не стал подавать никаких знаков — просто, когда низкая ступенька, плывущая вдоль тротуара, поравнялась с его ногой, ловко проскользнул перед большим вертящимся колесом и назвал через окошко адрес еще до того, как извозчик, апатично со своего насеста глядевший вперед на дорогу, успел осознать толком появление пассажира.
Поездка оказалась недолгой. Она прервалась по знаку, внезапно, в месте, ничем особенно не примечательном, между двух фонарей, перед большим магазином тканей — длинный ряд лавок уже был закрыт на ночь листами рифленого железа. Подав через окошко монету, пассажир выскользнул и исчез — извозчику даже стало немного жутко, как будто он вез таинственного и эксцентричного призрака. Но на ощупь размер монеты показался удовлетворительным, а слабое знакомство с литературными произведениями избавило от опасений, что в кармане она может превратиться в сухой лист[76]. Привыкший в силу особенностей своей профессии находиться над миром своих ездоков, извозчик интересовался их поведением в ограниченных пределах. Он резко натянул поводья, разворачивая лошадей, в чем и выразилась его философия.
Тем временем помощник комиссара уже диктовал заказ официанту в маленьком итальянском ресторанчике за углом. Длинный и узкий, тот принадлежал к числу тех ловушек для голодных, которых заманивают зеркальными перспективами и белыми скатертями; в них нет воздуха, но у них есть свой особый запах — запах сомнительной стряпни, глумящейся над самой насущной потребностью страдающего человечества. В этой безнравственной атмосфере помощник комиссара, обдумывающий свое предприятие, будто бы еще больше утратил индивидуальные черты. Он испытывал чувство одиночества, какой-то недоброй свободы — это чувство было скорее приятным. Когда, заплатив за свою немудрящую трапезу, он поднялся и стал ждать сдачи, его фигура отразилась в зеркале — и экзотичность собственного вида поразила его. Пытливо и меланхолично он начал вглядываться в свое отражение, а затем словно по наитию поднял вверх воротник куртки. Получилось, на его вкус, недурно; в довершение портрета он загнул кверху кончики своих черных усов. Небольшие корректировки во внешности показались ему удачными. «Этого вполне достаточно, — подумал он. — Еще чуток промокнуть, чуток забрызгаться…»
Он заметил стоявшего рядом с ним официанта и небольшую кучку серебряных монет на краю стола. Одним глазом официант смотрел на деньги, другим следил за длинной спиной высокой, не очень молодой девицы, направлявшейся к отдаленному столику, — она ничего не замечала вокруг и выглядела абсолютно неприступной. По-видимому, она была постоянной посетительницей.
Выходя, помощник комиссара подумал, что поглощающие сомнительную стряпню завсегдатаи подобных ресторанчиков утрачивают свои национальные и личные особенности. Это странно, поскольку итальянский ресторан — заведение специфически британское. Но посетители его так же лишены национальности, как лишены ее блюда, подающиеся с соблюдением всех форм абстрактной, безличной респектабельности. В этих людях нет ровным счетом ничего характерного — ни в профессиональном, ни в социальном, ни в расовом отношении. Они словно созданы для итальянского ресторана — если только, конечно, итальянский ресторан не создан для них. Но нет, последняя гипотеза совершенно несостоятельна — нельзя представить этих людей существующими за пределами подобных заведений. Этих загадочных персонажей невозможно встретить больше нигде. Совершенно непонятно, чем они занимаются днем и куда отправляются спать ночью. И сам помощник комиссара стал одним из них. Вряд ли кто-нибудь мог определить сейчас, чем он занимается. А куда и когда он отправится спать… Тут даже и сам он не мог сказать ничего определенного. Нет, разумеется, о том, что у него есть дом, он помнил, но вот когда он туда вернется?.. Приятное чувство независимости овладело им, когда стеклянные двери, качнувшись, приглушенно стукнули за спиной. Он сразу же очутился в безмерности грязной слизи и сырой штукатурки. Ее разнообразил свет фонарей, и обступал со всех сторон, подавлял, пронизывал, затруднял дыхание, душил мрак влажной лондонской ночи, состоящей из сажи и капель воды.
До Бретт-стрит было не очень далеко. Узкая эта улица ответвляется от треугольной площади, окруженной темными, таинственными домами, храмами мелкой торговли, покинутыми на ночь их жрецами. Только витрина продавца фруктов на углу неистово пылала светом и цветом. Но стоило сделать шаг — и те редкие прохожие, что миновали сверкающие груды апельсинов и лимонов, тут же исчезали в темноте. Их шагов не было слышно — они исчезали навсегда. Вышедший на поиски приключений начальник Особого отдела по раскрытию преступлений, стоя в отдалении, с интересом наблюдал за этими исчезновениями. На душе у него было легко: он чувствовал себя так, словно сидел один в засаде где-нибудь в джунглях, за много тысяч миль от конторских чернильниц и заваленных бумагами столов. Это радостное настроение, эта разбросанность мыслей перед выполнением важной задачи — не доказывают ли они в конечном счете, что наш мир — не столь уж серьезное дело? Ведь от природы помощник комиссара был отнюдь не легкомысленным человеком.
76