Слезы этой дородной женщины в темном пыльном парике и древнем платье, отороченном грязноватой каймой из белого хлопка, были искренними. Она плакала потому, что совершала подвиг во имя любви к обоим своим детям и, совершая этот подвиг, не считалась ни с чем. Девочек часто приносят в жертву ради благополучия мальчиков. В данном случае мать приносила в жертву Уинни. Не сказав никому всей правды, она как бы оклеветала дочь. Но ведь Уинни — независимая женщина, и ей нет дела до того, что думают люди, которых она никогда не увидит и которые никогда не увидят ее, — а вот у бедного Стиви в этом мире нет ничего, кроме неразборчивого в средствах героизма его матери.
Первоначальное чувство защищенности, которое принес с собой брак Уинни, постепенно прошло (как и все в этом мире проходит), и мать миссис Верлок в уединении своей дальней комнаты снова вспомнила уроки, которые мир преподносит овдовевшим женщинам. Но в душе ее не было бесплодного ожесточения — только исполненное достоинства смирение. Она стоически размышляла от том, что все течет, все кончается в этом мире, что творить добро проще тем, кто хорошо устроен в жизни, что ее дочь Уинни, без сомнения, в высшей степени преданная сестра и уверенная в себе жена. Впрочем, когда дело доходило до сестринской преданности Уинни, стоицизм начинал матери изменять. Все человеческое преходяще, и даже кое-что божественное преходяще, но это чувство, думала она, не подвластно общему закону. Она не могла думать иначе — ей стало бы слишком страшно. Но, рассматривая обстоятельства замужней жизни дочери, она решительно отбрасывала прочь все тешащие душу иллюзии. Итог раздумий был трезв и точен: для того чтобы доброта мистера Верлока продолжала дольше приносить плоды, не следует подвергать ее чрезмерным испытаниям. Конечно же этот превосходный человек любит свою жену; но, если это чувство и заставляет его смиряться с необходимостью содержать ее родственников, он все-таки наверняка предпочел бы содержать их как можно в меньшем количестве. Так что, коль скоро он вынужден с кем-то мириться, пусть уж лучше мирится с одним только бедным Стиви. Вот почему героическая старая женщина решила покинуть своих детей — это было и проявление любви к ним, и политический ход с дальним прицелом.
«Достоинство» этого хода заключалось в том (мать миссис Верлок не лишена была известной тонкости), что он в каком-то смысле усиливал права Стиви. До сих пор бедный мальчик — добрый, услужливый мальчик, пусть и немного своеобразный — не имел минимальной опоры в жизни. Его перевезли, так сказать, не самого по себе, а как бы заодно с матерью — примерно так же, как перевезли ее мебель из белгравского дома. Но что с ним будет, спрашивала она себя (у матери миссис Верлок было довольно развитое воображение), когда я умру? И всегда, задавая себе этот вопрос, она испытывала страх. Причем, что бы с ним ни произошло, у нее не будет способа об этом узнать — от этой мысли становилось еще страшнее. Но вот если она уйдет, передоверив бедного мальчика сестре, то он станет напрямую зависеть от последней. Таково было тонкое обоснование героизма и неразборчивости в средствах матери миссис Верлок. Акт ее самоотречения в действительности имел целью прочно обустроить жизнь сына. Кто-то приносит ради сходных целей материальные жертвы, а она поступила вот так. Это единственный способ. И она сможет увидеть, как он работает. Так или иначе, но на смертном одре ее не будет терзать неопределенность. И все же все это тяжело, очень, очень тяжело.
Кэб грохотал, дребезжал, трясся; тряска была совершенно невероятной. Своей несоразмерной силой и яростью она стирала всякое ощущение поступательного движения вперед; сидящим внутри казалось, что они находятся в некоем стационарно работающем устройстве — то ли средневековом — для пыток, то ли новомодном — для улучшения работы печени. Это было чрезвычайно неприятно, и повышение голоса матерью миссис Верлок невольно напомнило вопль страдания.
— Я знаю, милая, ты будешь навещать меня всегда, когда у тебя будет время. Будешь?
— Конечно, — коротко ответила Уинни, уставившись прямо перед собой.
Кэб тряхнуло возле засаленной, окутанной паром лавки, пылающей газом и пахнущей жареной рыбой.