Старая женщина опять издала вопль страдания:
— И, милая моя, каждое воскресенье я должна видеть бедного мальчика. Он не будет против того, чтобы провести денек со своей старой матерью…
Уинни мрачно прокричала в ответ:
— Не будет против? Уж конечно не будет! Да бедный мальчик весь изведется от тоски по тебе. Вот о чем тебе следовало бы заранее подумать, мама.
Как будто она не думала! Героическая женщина с усилием проглотила непоседливый, размером с бильярдный шар, комок, который так и норовил выпрыгнуть у нее из горла. Уинни помолчала, недовольно глядя на переднюю стенку кэба, потом сказала с неожиданной для нее резкостью:
— Думаю, первое время с ним придется трудно, он ведь места себе не найдет…
— Только смотри, чтобы он не докучал твоему мужу, милая.
И они стали обсуждать, как им устроить жизнь в новых условиях. Кэб все трясло. Мать миссис Верлок высказала некоторые опасения. А сможет ли Стиви один навещать ее? Уинни заявила на это, что сейчас он стал куда менее «рассеянным». Да, действительно, пожалуй, так. Этого нельзя отрицать. Куда менее рассеянным — да почти что нерассеянным. Их выкрики среди дребезжания кэба казались почти что радостными. Но материнская тревога вдруг пробудилась снова. Чтобы добраться до благотворительного учреждения, нужно ехать на двух омнибусах, а также немного пройти пешком, чтобы сделать пересадку. Это слишком трудно! Старуха загоревала и пришла в отчаяние.
Уинни сидела, уставившись перед собой.
— Не переживай ты так, мама. Ты, в любом случае, будешь с ним видеться.
— Хорошо, дорогая. Я сейчас успокоюсь.
Она вытерла заплаканные глаза.
— Но ведь у тебя нет времени приезжать с ним, милая, а если вдруг он забудет дорогу и заблудится, и кто-нибудь заговорит с ним грубо, и он не сможет вспомнить, как его зовут и где он живет, и потеряется, и пройдут дни и дни, прежде чем удастся его найти…
Мысль о том, что бедный Стиви окажется в лазарете работного дома — пусть хотя бы на время его поисков, — терзала ее сердце. Она ведь была гордой женщиной. Взгляд Уинни стал твердым, пристальным, изобретательным.
— Я не смогу привозить его к тебе каждую неделю, — прокричала она. — Но ты не беспокойся, мама. Я позабочусь о том, чтобы он не отсутствовал у тебя подолгу.
Их тряхнуло на каком-то совершенно особенном ухабе, и мимо гремящих окошек кэба проплыли кирпичные столбы. Зверская тряска и неистовое дребезжание вдруг прекратились, и наступившая глубокая тишина ошеломила обеих женщин. Что случилось? Испуганные, они замерли на месте и не шевелились — до тех пор, пока не распахнулась дверь кэба и не раздался хриплый, сдавленный шепот:
— Приехх-ли!
Вокруг темной лужайки, усаженной кустами и отделенной забором от смятения теней и огней на широкой, глухо шумящей дороге, выстроились крохотные домики с остроконечными крышами; в каждом горело по одному-един-единственному тусклому желтому окошку на нижнем этаже. Но кэб остановился перед дверью домика, в окне которого не было света. Мать миссис Верлок вылезла из кэба первая, спиной вперед, зажав в руке ключ. Уинни задержалась на мощеной дорожке, чтобы расплатиться с кэбменом. Стиви помог занести в домик кучу небольших свертков, потом вышел наружу и стал под газовым фонарем, принадлежащим благотворительному учреждению. Кэбмен взглянул на серебряные монеты — они казались малюсенькими на его большой грязной ладони и навевали мысли о незначительности всех тех наград, которые могут ожидать честолюбивую смелость и трудолюбие человека, чьи дни столь коротки на этой полной зла земле.
Ему заплатили прилично — четыре шиллинга, — и теперь он безмолвно взирал на эти монеты, будто на обескураживающие условия унылой задачи. Медленное перемещение сокровища во внутренний карман потребовало долгих и сосредоточенных поисков в глубинах ветхого одеяния. Фигура кэбмена была приземистой и негибкой. Худощавый Стиви, слегка ссутулившись и глубоко засунув руки в карманы теплого пальто, надув губы, стоял у края дорожки.
Кэбмен вдруг приостановил свои неторопливые движения — казалось, его поразило какое-то смутное воспоминание.
— А, парень? — прошептал он. — Ты ведь узнаешь его снова, верно?
Стиви уставился на лошадь, зад которой теперь, когда кэб опустел, казался как-то чрезмерно приподнятым. Небольшой жесткий хвост был словно смеха ради приделан к нему злым шутником; с противоположной стороны тощая, плоская шея, похожая на доску, покрытую старой конской шкурой, клонилась к земле под весом огромной костлявой головы. Уши небрежно торчали под разными углами; в душном и неподвижном воздухе от ребер и позвоночника этого зловещего и безмолвного обитателя земли подымался пар.