Железным крюком, высовывающимся из рваного, засаленного рукава, кэбмен легонько толкнул Стиви в грудь.
— Смотри, молодчик. А вот тебе бы посидеть за этой клячей часов эдак до двух ночи, а?
Стиви отрешенно смотрел в маленькие свирепые глазки с красными у краев веками.
— Он не хромает, — выразительно шептал извозчик, — болячек на нем нету. Вот так. А вот ты бы…
Его напряженный, почти неслышный голос казался каким-то яростно заговорщическим. В отрешенном взгляде Стиви медленно возникал испуг.
— Ты прикинь, прикинь — до трех-четырех часов ночи. Холодно, жрать охота. Ждешь ездоков. Пьяниц всяких.
Его ярко-пурпурные щеки щетинились седыми волосами; словно перепачканный соком ягод Силен у Вергилия, рассказывавший простодушным сицилийским пастухам об олимпийских богах[80], он поведал Стиви о том, как живут люди, чьи страдания велики, а бессмертие отнюдь не гарантировано.
— Я по ночам вожу, такое дело, — шептал он с каким-то хвастливым раздражением. — Выбирать не приходится — дома-то женка да четверо ребятишек.
Чудовищность заявления кэбмена о наличии у него потомства словно поразила мир немотою. Воцарилась тишина. Пар, подымавшийся от боков старой клячи, жеребца апокалиптической беды[81], клубился в свете принадлежащего благотворительному учреждению газового фонаря.
Кэбмен буркнул что-то невнятное, потом снова послышался таинственный шепот:
— Да, брат, непросто все в этом мире.
Лицо Стиви начало подергиваться, и наконец его чувства прорвались наружу с обычной для него лаконичностью:
— Плохо! Плохо!
Он не мог отвести взгляда от ребер лошади и стоял неловкий и печальный, словно боялся оглянуться вокруг и увидеть, насколько плох этот мир. Со своей тонкой фигурой, розовыми губами и бледным, чистым лицом он выглядел хрупким ребенком, несмотря на покрывавший его щеки золотистый пушок. Губы его были испуганно, по-детски надуты. Кэбмен, невысокий ростом и широкоплечий, не сводил с него маленьких свирепых глазок, которые словно разъедала прозрачная и жгучая жидкость.
— Тяжко клячам, да чертовски тяжелей бедолагам вроде меня, — чуть слышно просипел он.
— Бедный! Бедный! — выпалил Стиви, в порыве сочувствия глубже сунув в карманы руки. Он не мог ничего больше сказать; нежность ко всем страдающим и несчастным, желание сделать счастливой лошадь и сделать счастливым кэбмена выразились у него в причудливой форме: ему захотелось взять их с собой в постель. Но он знал, что это невозможно. Ибо Стиви не был сумасшедшим. Его желание, так сказать, было символическим, а вместе с тем и совершенно отчетливым, поскольку исходило из реального опыта, этого источника мудрости. Когда ребенком, перепуганный, несчастный, подавленный иссиня-черной душевной тоскою, он забивался в темный угол, сестра Уинни приходила к нему и относила на руках к себе в постель — точно в небеса утешающего душу покоя. Стиви, который легко мог забыть факты в чистом виде — к примеру, собственные имя и адрес, имел исправную память на ощущения. Быть взятым из сострадания в постель казалось самым лучшим средством утешения, и в нем имелся лишь один недостаток: кровать не могла вместить в себя всех. Особенно очевидно это было рассудительному Сіиви, когда он глядел на кэбмена.
А кэбмен словно забыл о его существовании: неторопливо двигаясь, он вроде бы примеривался взобраться на козлы, но в последний момент по какой-то неясной причине — может быть, просто из отвращения к совершению усилий — передумал и вместо этого направился к своему неподвижному товарищу, нагнувшись, подобрал поводья и одним рывком правой руки, похожим на прием циркового атлета, поднял большую усталую лошадиную голову до уровня своего плеча.
— Пошли, — таинственно прошептал он.
Хромая, он направил кэб за собой. В том, как они удалялись, было какое-то суровое величие. Гравий дорожки громко и печально скрипел под медленно вертящимися колесами, тощий круп лошади отрешенно перемещался из полосы света в темноту открытого пространства, окруженного тусклыми остроконечными крышами и неяркими окнами домиков богадельни. Жалобный скрип гравия медленно проплыл по кругу, и неспешная процессия вышла на свет фонарей у ворот благотворительного заведения: невысокий плотный человек, энергично хромающий вперед, зажав в кулаке поводья, тощее животное, вышагивающее с чопорным и меланхоличным достоинством, темный приземистый ящик на колесах, комично, словно вперевалку, катящийся вслед за ними. Они свернули налево. Ярдах в пятидесяти от ворот находилась пивная.
80
81