Подобная мысль, казалось, претила мистеру Верлоку. Он угрюмо покачал головой и уставился на лежащий перед ним на тарелке кусок сыра, целую минуту оцепенело созерцал его, потом поднялся и вышел, продребезжав колокольчиком. Он поступил непоследовательно, но в этой непоследовательности не было грубости — им просто владело неодолимое беспокойство. Не было ни малейшего смысла куда-то идти. Нигде в Лондоне он не нашел бы то, что ему нужно. Но тем не менее вышел. Вереницу мрачных мыслей он повел за собою по темным и по освещенным улицам, завел их в пару притонов, словно прикидывая, не стоит ли напиться, и наконец вернулся вместе с ними в свой оказавшийся под угрозой дом, где сам устало сел за прилавок, а мысли тут же столпились вокруг, как стая голодных черных гончих. Заперев двери и потушив газ, он повел их с собою наверх — для человека, собравшегося лечь в постель, это были невеселые спутники. Его жена уже легла. Ее пышные формы, смутно вырисовывавшиеся под одеялом, голова, лежащая на подушке, подложенная под щеку рука предстали пред его смятенною душой как образ ранней сонливости, свидетельствующей об уравновешенности характера. Ее большие, темные на фоне снежной белизны белья глаза были широко открыты, взгляд был лишен выражения. Она не шевелилась.
У нее действительно был уравновешенный характер. Она глубоко чувствовала, что ни во что не стоит слишком пристально вглядываться. Этот инстинкт стал ее силой и ее мудростью. Но молчаливость мистера Верлока вот уже много дней вызывала у нее тягостное ощущение. Откровенно говоря, она действовала ей на нервы. Не пошевелившись, она произнесла ровным тоном:
— Ты простудишься, если будешь ходить в одних носках.
Это высказывание, подобающее заботливой жене и благоразумной женщине, застало мистера Верлока врасплох. Он оставил ботинки внизу, но забыл надеть домашние туфли и теперь бесшумно, мягкими лапами, как медведь по клетке, бродил по спальне. Услышав голос жены, он остановился и уставился на нее сомнамбулическим, ничего не выражающим взглядом; это продолжалось так долго, что миссис Верлок слегка заерзала под одеялом. Впрочем, ее темноволосая голова на белой подушке и рука, подложенная под щеку, оставались неподвижны; большие темные глаза не мигали.
Под ничего не выражающим взглядом мужа, вспомнив об опустевшей комнате матери по другую сторону от лестницы, она остро ощутила тоску одиночества. Никогда прежде она не расставалась с матерью. Они были нужны друг другу — она всегда это чувствовала. И вот теперь, сказала она себе, мать ушла — ушла навсегда. Миссис Верлок не питала иллюзий. Правда, оставался Стиви. И она сказала:
— Мама сделала то, что хотела сделать. Смысла в этом, по-моему, нету никакого. Уверена, ей не могло прийти в голову, что она тебе надоела. Нехорошо было так поступать с нами.
Мистер Верлок не был начитанным человеком; его запас аллюзий был ограничен, но тут ему как-то сразу подумалось о крысах, бегущих с обреченного корабля. Он чуть не сказал этого вслух. Нет, он стал слишком подозрителен, ожесточился… Неужели у старухи столь развито чутье? Неразумность такого подозрения была очевидна, и мистер Верлок придержал язык — впрочем, не в полной мере, поскольку пробормотал, тяжело ворочая языком:
— Может, оно и к лучшему.
Он стал раздеваться. Миссис Верлок лежала неподвижно, совершенно неподвижно, сонно и бесстрастно глядя перед собой. И самое сердце ее на долю секунды будто застыло в неподвижности. В этот вечер она была, что называется, не в себе: ей вдруг стало отчетливо ясно, что простая фраза может иметь несколько разных — и по большей части неприятных — значений. Что значит «оно и к лучшему»? Почему «к лучшему»? Но она не дала себе впасть в праздные и бесплодные рассуждения. Нет, вот уж что правда, то правда — не надо ни во что вглядываться! Практичная и по-своему тонкая, она не теряя времени перевела разговор на Стиви — целеустремленность ее была безошибочной, от природы инстинктивной.
— Просто ума не приложу, как успокоить мальчика в эти первые дни. Он места себе не будет находить с утра до ночи, пока не привыкнет к тому, что матери нет. И какой он добрый мальчик! Я не смогу без него.
Мистер Верлок продолжал освобождаться от одежды с отрешенной сосредоточенностью человека, раздевающегося в одиночестве посреди огромной и внушающей уныние пустыни. Именно в таком недружественном виде представала пред умственным взором мистера Верлока эта прекрасная земля, наше общее достояние. Все было так тихо и внутри, и снаружи, что одинокое тиканье часов на лестнице, казалось, прокрадывалось в комнату для того, чтобы найти себе компанию.