– Ага, с ним, – закивал Семенов. – Я ить захожу к ним, а он стоить посреди комнаты и…
Вместо продолжения человечек замолчал и начал истово креститься.
– За доктором послал? – спросил было исправник, но осекся. Нет у них в городе больше доктора. Выбрал легкий конец и выписал себе нужную микстуру… – Так чего он там, говоришь, делает?! – рыкнул Родионов, вставая из-за стола.
– Эта… Сами сходите, поглядите! Я туда больше ни ногой! – Семенов начал пятиться к выходу. – И эта… Жонка его… Видать, тоже того! Ну, я побег!
И прежде чем исправник успел его остановить, человечек выскользнул из дверей и скрылся на улице. Родионов вновь ругнулся сквозь зубы, сорвал с крючка плащ и отправился в дом городского головы, Силы Игнатьевича Безбородова.
Тот жил в солидном двухэтажном каменном особняке, одном из немногих в городе. Окнами здание выходило на главную площадь, которую дождь превратил в залитый непроглядно черной водой грязный пруд.
Сила Игнатьевич обнаружился в своей гостиной. Вел он себя и впрямь диковинно. Перед ним стояла картина, развернутая тыльной стороной к вошедшему исправнику. Городской голова вглядывался во что-то на холсте, медленно переступая взад-вперед и вправо-влево, чуть покачиваясь. Затем он несколько раз повернулся в разные стороны. Родионов замер, пытаясь понять, что происходит с его давним другом. Его пронзила жуткая и абсолютно неуместная в нынешних обстоятельствах мысль. Безумная. Но… Безбородов двигался перед картиной так, словно глядел в зеркало. Глядел и ждал. Ждал, что отражение перестанет повторять его движения…
– Сила Игнатьич, – позвал его Родионов. – Ты чего?
– А, Гаврила Викторович, пришел все-таки, – не отрываясь от занятия, произнес Безбородов. – Поздно, брат, поздно. Нагрешили мы с тобой. Ведь чуяли, что не так чего-то. С художником этим. Но дали остаться. Платим вот теперь.
– Сила Игнатьич, да ты приди в себя! – громко сказал исправник, но даже сам не услышал должной уверенности в собственном голосе.
– Ты же тоже их видишь? Кошмары? Чуешь, как веет холодом замогильным от этой проклятой церкви? Слышишь, как шепчет что-то? Внутри холмов. В реке.
– Сам знаешь, вижу, что творится у нас что-то нечистое, – ответил Родионов. – Но с голосами – это ты хватил!
– А, ну да, ты ж умный, ты картину не взял… – протянул Безбородов. – А мы с Тонюшкой взяли себе на беду…
Эта последняя фраза исправнику очень не понравилась.
– Сила Игнатьич, где жена твоя? Чего случилось?
– А вон там лежит, сам глянь, – Безбородов указал куда-то за спину Родионову, не прекращая своего медленного жуткого танца.
Исправник повернулся туда, куда указал его друг. На полу в углу лежала женщина, связанная грубой веревкой. Стараясь не выпускать голову из вида, Родионов подошел к ней и опустился на колени. Лицо женщины распухло так, что опознать в ней жену Силы Игнатьевича было невозможно. Она не дышала.
– Свел с ума ее проклятый портрет! – проговорил городской голова. – А ведь так он ей нравился. Наглядеться не могла. Даже разговаривать со мной перестала. А сегодня приходит ко мне, смотрит так… Странно… И за спиной что-то держит… Тут-то я и понял, не Тонюшка это уже, не моя жена. Понял еще до того, как это из-за спины достала…
Сила Игнатьевич протянул руку и поднял со стола здоровенный кухонный нож.
– Пришлось поучить ее уму-разуму. По-супружески, так сказать. Только не она это больше, Гаврила Викторович, не она. И портрет этот – не мой. Долго на него смотрел. Вот похож как две капли воды. А не я. Тут ты пришел – и я все понял. Красного не хватает… – Он поднял глаза на друга и грустно улыбнулся: – Прощевай, брат. Дальше уж ты сам.
С этими словами он провел ножом по горлу. Кровь алым фонтаном брызнула на картину. Исправник бросился к нему, попытался закрыть руками рану, стараясь не обращать внимания на страшное клокотание. Но все усилия были тщетны.
Родионов поднялся с колен. Бросил взгляд на картину. Содрогнулся, но быстро взял себя в руки. Резко схватил ее за край, бросил на пол – и топтал. Топтал, пока не треснула рама и не порвался до лохмотьев холст. Затем, не оборачиваясь, вышел из дома.
Отменным сыщиком Родионов не был. Да и как им стать в таком медвежьем углу, где из всех преступлений кража скота и пьяные драки? Но нюх, чутье у исправника никто бы не отнял. Пришла пора получить ответы на вопросы. Все началось с художника. А теперь за ним приплыл еще и столичный щеголь. Вот ему-то и пора объясниться!
22 июля 1880 года, день, церковь на краю холма
Потолок церкви был закрыт туго натянутым полотном, которое раньше могло быть парусом. Украшала его незаконченная картина, выглядевшая в этой церкви словно богохульная оскверненная фреска. По спине Корсакова побежали мурашки. На картине, несомненно, был изображен пейзаж, открывающийся с обрыва. Монолиты, лес, петляющая дорога, городок у подножия холма и изгибы реки. Над пейзажем застыло самое жуткое небо из тех, что ему доводилось видеть: темное, пурпурное и зеленоватое одновременно, словно пронизанное жилами, а в центре небосвода раззявил ненасытную пасть вихрь, напоминающий небесный водоворот. Вниз на землю низвергались потоки воды. Городская колокольня кренилась к земле, готовая упасть. Вода в реке будто вскипела, из нее ввысь тянулись сотни рук. Нет, даже не рук, а лап, с острыми когтями. Им навстречу из небесного водоворота уже показались кончики пальцев – огромные настолько, что воображение Корсакова отказывалось представить истинные размеры твари целиком. Надев очки для чтения и забравшись на одну из лавок, он смог разглядеть среди камней тщательно выписанную фигуру: высокий худой человек с развевающимися на ветру волосами и одеждой, стоящий у мольберта.