— А мы уже и ждать вас перестали, князь, — сказала она, нисколько не понижая голоса, а скорее повышая его.
Ответы князя нельзя было расслышать; не спуская с императрицы смеющегося взгляда, он тихо проговорил несколько слов. Но ей, по-видимому, хотелось, чтобы слышали его оправдание, и она громко продолжала начатый с ним разговор.
— Кто же помешал вам раньше приехать, князь? — спросила она, оглядываясь на своих приближенных, как бы приглашая их принять участие в разговоре.
— Один из многочисленных моих родственников, а именно Панов, ваше величество, — ответил ей в тон светлейший.
— Зять Алексея Алексеевича Дымова? Я только что говорила про них с другим его зятем, мужем его старшей дочери. Бедная все хворает, жаль мне ее. Спрашивала про третью дочь сенатора, Людмилой, кажется, ее звать? — И, не дожидаясь ответа, государыня продолжала, ни к кому особенно не обращаясь: — Девица эта меня интересует; удивительно много характера выказывает она для своих лет. Почему мы ее так редко видим с некоторых пор? Здорова ли она?
— Надо так думать, что здорова, ваше величество, — весело ответил князь. — Я тоже не видел ее с прошлой недели, — прибавил он небрежно.
И голос его, твердый и спокойный, так громко раздался среди воцарившейся кругом тишины, что его услышали в отдаленнейших группах, наполнивших длинный зал.
Императрица с довольной усмешкой взглянула на своих приближенных, поднялась с места и, подав руку князю, предложила гостям последовать за нею к вечернему столу.
На другой день по всему городу рассказывали, что волокитство князя за Людмилой Дымовой кончилось ничем, потому что в это дело вмешалась императрица.
Вскоре за тем светлейший уехал, и вместе с ним исчезли с петербургского горизонта все вызванные им из ничтожества эфемериды, в том числе многие из действующих лиц истинного приключения, описываемого здесь. Светловы уехали в Польшу, где Василий Карпович получил полк. Пановы, в отношении которых князь не исполнил ни одного из данных им обещаний, уехали в деревню, чтобы скрыть от всех глаз постигший их жестокий конфуз и вдали от злорадствующих недоброжелателеи выждать, чтобы время сгладило самое память о злополучной интриге, затеянной предприимчивой Елизаветой Алексеевной. А ее брат, как продувшийся в пух и вдребезги игрок, скромненько и тихонько поспешил уехать к месту своего служения.
Что касается сенатора Дымова, то ему оставалось только радоваться и благодарить Бога, что шквал, пронесшийся над его домом, не задел его седой головы и не покрыл ее позором. Вследствие его осторожности и недоверия к сыну вся эта история принесла ему скорее пользу, чем вред: императрица была с ним милостивее, чем когда-либо; Зубов, могущество которого возрастало, грозя затмить даже влияние Потемкина, не оставлял его вниманием, а Людмилу к Святой сделали фрейлиной.
Этой чести ни одна из ее сестер не удостаивалась, хотя обе они были представлены ко двору в самую блестящую эпоху служебной деятельности их отца, когда на него смотрели как на восходящую звезду в административном мире. Но никому, кроме самой себя, Людмила не была обязана выпавшим на ее долю отличием. Императрица сказала Дымову, что делает его дочь фрейлиной, чтобы иметь ее ближе к себе. При этом она выразила желание поместить Людмилу во дворце, и некоторое время та находилась в страхе, чтобы ее не заставили подчиниться этому желанию. Но старая княгиня Майданова написала государыне письмо с просьбой оставить при ней правнучку до ее смерти, которой уже ждать недолго: в этом году ей должно было минуть девяносто лет, и она уже чувствовала слабость, предвестницу конца. Просьба ее была исполнена.
— Не могу отказать столетней старухе, — сказала государыня своим приближенным, — но не скрою, что мне это досадно. Мало знаю я таких интересных особ, как Дымова.
А обращаясь к совсем близким, от которых у нее не было тайн, она прибавила с улыбкою: