— Мне ее очень жаль и очень хотелось бы устроить ее судьбу, но выдать ее замуж трудно — она очень разборчива, — прибавила императрица.
— Для вашего величества невозможного не существует, — заметил врач, старый царедворец.
— Вы думаете? — с живостью возразила государыня. — О, как вы ошибаетесь! Да вся жизнь проходит в том, что я делаю то, что мне не хочется делать, и допускаю самые противные моим вкусам и убеждениям поступки, не имея возможности протестовать против них! О, если б все делалось, как я хочу! Да вот, например, эта гнусная травля против девицы Дымовой! Разве я не положила бы ей конца с самого начала, если бы в моей власти было поступить так и если бы, прежде чем действовать, я не обязана была предвидеть последствия своих поступков? Нельзя мне было тогда раздражать князя и ссориться с ним из-за пустяков, понимаете ли вы, нельзя!
Но императрица очень обрадовалась, когда интрига против Людмилы не удалась. Ей был известен нрав Потемкина: ничто его так не раздражало, как возможность казаться смешным, а тут именно такая мезавантюра и произошла, самая глупая и для его самолюбия обидная: карета, посланная им за Людмилой, вернулась пустая, его предмет похитили у него из-под носа, так сказать.
Это происшествие случилось три года тому назад, но и теперь императрица не могла вспомнить о нем без смеха.
Роджерсон тоже улыбнулся.
— А известно вашему величеству, куда повезли ее вместо Таврического дворца? — спросил он с фамильярностью старого слуги.
— Домой, конечно. Всему причиной была ее мать, которая, забыв просьбу Пановой не присылать за Людмилой, приказала ехать за ней, и вышло так, что кучер Дымовых поторопился, а кучер князя запоздал. — И снова государыня засмеялась, но, взглянув на собеседника, подметила на его губах усмешку и, меняя тон, спросила:
— Вам кажется, что дело произошло иначе?
— Не скрою от вашего величества, что, по моему убеждению, эта авантюра произошла несколько иначе, чем передавали вашему величеству.
— Как же было дело, по-вашему?
— Я сейчас имел честь доложить вашему величеству, что доктор — не духовник, но тем не менее нашим пациентам трудно иногда скрыть от нас то, что они скрывают от всего света.
— Вы хотите сказать, что Дымова открыла вам свою тайну?
— Девица Дымова мне ничего не открывала, ваше величество, но у меня есть другие пациенты…
— Что же они сказали вам про нее?
— Она в очень странном и тяжелом положении, ваше величество, таком тяжелом, что надо только дивиться, как ее здоровье выдерживает такую нравственную пытку целых три года, — сказал Роджерсон, уклоняясь от прямого ответа на предложенный ему вопрос.
Но когда императрица желала что-нибудь узнать, трудно было не исполнить ее воли.
— Три года… значит, с тех пор, как случилась эта несчастная для князя авантюра, — проговорила она вполголоса, как будто что-то соображая. — Почему же вы до сих пор молчали, Роджерсон? — отрывисто прибавила она.
— Я только на днях узнал эту тайну, ваше величество.
— От кого?
Эти два слова были произнесены так повелительно, что не ответить на них было бы невозможно даже и в таком случае, если бы в планы Роджерсона не входило открыть истину императрице. Но в таком случае он остерегся бы так ловко возбудить ее любопытство.
— От жены полковника Светлова, ваше величество, — ответил он.
— Откуда же эта-то знает?
— Она — урожденная Рощина, сестра того Рощина, который при нашем посольстве в Гишпании, а муж ее командует полком в Польше. Она приехала сюда повидаться с родными и, как старая моя пациентка, виделась со мной.
— Постойте! Этот Рощин… Дымова, значит, любит его?
— Любит, ваше величество.
— Но почему же она скрывает это от меня? Я знаю его с очень хорошей стороны, весьма довольна им. У него, кажется, нет состояния, но это — дело поправимое. Почему она скрыла от меня свою любовь, не понимаю! Быть может, ее родители против ее брака с Рощиным? Но и это можно уладить. Надеюсь, что, если я явлюсь свахой, отказа не будет.