Спокойствие прервали вдруг взбудораженные голоса. На крыльцо вылетел пожилой мужчина с нашивками рядового в петлицах. Но, несмотря на звание, он гневно кричал преследующему его ефрейтору:
— Хоть стреляй меня, понял?! Не поеду, сказал, не повезу!
Усатый кругленький ефрейтор бежал за ним на коротких ногах, пытаясь на ходу всучить какие-то документы:
— Ну что ты, что ты, Николаич, чего блажишь-то. Да отвези груз, ну будь человеком. Ну какое «стреляй», что ты глупишь. Нету шоферов, нету, раненых повезли они до поезду. Тута езды всего ничего, к вечеру обратно вертаешься.
В возмущении старик взмахнул левой рукой без кисти, но промахнулся и пустым манжетом выбил бумажки из рук толстячка.
— Да при чем тут дорога, при чем? Ты слышишь меня, что толкую тебе?! Не повезу, не повезу фрицам пайку! У меня сын погиб, в танке сгорел, внуки и жена в блокаду померли, да от моего дома фашисты поганые ни кирпича не оставили! Я добровольцем зачем сюда пошел — чтобы против них воевать! И ты мне говоришь харчи этим зверям везти?! Не бывать этому, не поеду! Сдохнут с голодухи, так я наплюю им в хари мертвым. Так и знай, наплюю! Хоть трибунал военный зови сюда, а я не повезу в лагерь груз.
Несчастный ефрейтор принялся собирать желтые накладные и вполголоса уговаривать разгневанного шофера. Но тот лишь плевал каждый раз и крутил полулысой головой:
— Хоть к черту на рога, все сделаю. Но это — нет!
На их крики в окнах замелькали любопытные лица. На крылечке штаба показался Снитко:
— По какому поводу дискуссия?
Ефрейтор, не желая выдать водителя и навлечь гнев старшего чина, да еще и энкавэдэшника, замолчал, только ниже опустил голову над изрядно смятыми бумажками. Но сам водитель открыто ответил:
— Отказываюсь выполнять приказ начальства — везти продовольственный груз в лагерь для военнопленных.
Шепотки, смех — все вокруг мгновенно замолкло. Возражать офицеру и открыто отказаться выполнять приказ — для армии неслыханная дерзость. И виновник стоял потому, упрямо наклонив свою голову с седыми нитями волос, готовясь принять любое наказание за свой проступок. Любопытствующие смотрели со всех сторон, как же накажет майор взбунтовавшегося водителя. Но Снитко вдруг мягко похлопал старика по плечу:
— Эх, отец, как человек тебя понимаю. Сам остался без семьи, а тут, — майор коснулся груди слева, — будто осколок вместо сердца. Взял бы табельное да и каждому в лицо всю обойму выпустил. Только ведь мы не одни такие с тобой, все вокруг такие. Поэтому нельзя в зверя превращаться, такими, как фашисты, нельзя становиться. Пускай теперь живут и всю жизнь мучаются из-за своих поступков. Понимаешь? — Он не отводил цепкого взгляда от лица старика. — Смерть для них облегчение, слишком просто. Пускай живут, каждый день думают и искупают свою вину до конца жизни. И по законам военного трибунала будут расстреляны или осуждены и сосланы в лагеря. Будут нашу разрушенную родину восстанавливать своими руками. Не надо им жизнь облегчать, убивать, голодом морить, устроим мы фашистам муку страшную на всю жизнь. Так, чтобы они пожалели, что выжили.
Старик молча выдернул документы у ефрейтора из пальцев и зашагал к своей полуторке, доверху нагруженной мешками и ящиками. Он с остервенением вцепился в рукоятку, крутил ее до тех пор, пока мотор не зачихал от его усилий. Грузовичок задрожал, а Снитко подставил крепкий локоть Глебу: