— Угу, — невнятно пробурчал сторож.
— Вообще-то после свидания с Дюмергом я знаю не больше чем прежде, он так ничего и не сказал.
— Беседа отклонилась от темы?
— Именно так. Мало того, что она отклонилась от темы, у меня сложилось впечатление, будто Дюмерг нарочно увел ее в сторону. По существу, он сообщил мне только одно. Он утверждает, что мой дед был коллаборационистом во время немецкой оккупации.
— Угу, — повторил Альбер, на сей раз со вздохом, протяжно.
— Пожалуйста, Альбер, скажите честно, дед сотрудничал с нацистами или нет. Я взрослая. Я не собираюсь устраивать истерик и выбрасываться из окна, если вы ответите утвердительно. Я только хочу знать правду.
— Думаю… нет.
— Думаете, но не уверены?
Альбер заерзал в кресле, как будто неприятные мысли причиняли ему физический дискомфорт.
— Послушайте, мадемуазель Пенан, я начал работать у вашего деда в шестидесятых годах, поэтому плохо представляю, чем он занимался раньше.
— Но вы его знали. Вы сами только что на этом настаивали. И вы прожили в городе всю жизнь, — настаивала Каталина, не удовлетворенная уклончивым ответом. — Вы наверняка в курсе, что говорят люди о моем деде.
Альбер молча смотрел на Каталину. Он явно боролся с собой, размышляя, стоит ли откровенно выкладывать ей все, что знал. Приняв решение, он глубоко вздохнул и заговорил:
— Люди говорят, во время оккупации ваш дед устраивал приемы для немецких офицеров и постоянно путался с ними. Особенно часто его видели с командующим гарнизона крепости.
Наверное, речь о том веселом немце с фото, подумала Каталина. Ничего нового Альбер ей не сообщил. Она надеялась, он сможет ответить на вопрос однозначно, но сторож, похоже, знал не больше, чем любой сплетник в городе, не больше, чем чиновник в мэрии. Загвоздка в том, что Каталина ему не поверила. Такова специфика работы: журналисты умеют отличать ложь от правды не хуже полицейских. И Каталина почувствовала: Альбер что-то скрывает. Но что? И почему? Вдруг ее осенило…
— Мари! — воскликнула Каталина.
— Э?..
— Мари знает про город все на свете, верно? Она знает все о каждом, не так ли?
— Ну да. Она, конечно, много чего знает.
Каталина отметила некую натянутость в словах сторожа. И перешла в наступление:
— Держу пари, именно так. И спорим, она знает массу вещей о моем деде, которых не знает никто. Никто, за исключением, возможно, того, кому она все рассказала, кому она полностью доверяет, кого Мари считает необыкновенным человеком, только немного замкнутым… Кому-то вроде вас, Альбер.
Честный сторож взглянул на нее почти с отчаянием. Он никогда не умел лгать.
— Я не могу вам рассказать. Иначе я подведу Мари. Вам она не расскажет.
— Не расскажет, если ее попрошу я. Но может быть, она согласится, если попросите вы. Вы сделаете это для меня, Альбер?
После едва уловимой паузы последовал ответ:
— Да.
И в этот момент внезапно грянула пронзительная трель мобильного телефона, отдаваясь эхом в маленькой гостиной. Сторож сунул руку в карман, нащупывая аппарат. Каталина указала ему на стеллаж, где лежал телефон, забытый хозяином.
— Вот дырявая голова, — пробормотал сторож, вставая, чтобы взять трубку. Прежде чем нажать клавишу соединения, он взглянул на номер, высветившийся на экране — в точности как его учила Каталина. — Да, слушаю, месье Булен?.. Забыл дома. С непривычки…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«Вера не желает знать правды».
37
ЦАРСТВО ТЕРРОРА
Со времен Леонардо, на протяжении почти трех веков, орден Сиона охранял потомков святого рода, не встречая на своем пути серьезных препятствий, во многом благодаря мудрости и предусмотрительности Божественного. Но все изменилось в последнее десятилетие восемнадцатого века. Франция восстала против тирании монархов, устраивавших роскошные балы в то время, когда простой народ умирал от голода. Бастилия не устояла перед натиском новой силы — объединившихся революционных низов. Была провозглашена республика, права человека закреплены в декларации.
Но утопия разрушилась. Стрела, пущенная с такой силой, пробила мишень насквозь. Начались позорные процессы и жестокие расправы с невинными людьми, восторжествовало беззаконие… За четыре коротких года, с 1789-го по 1793-й, Франция превратилась в государство, являвшееся полной противоположностью тому, чем она стремилась стать. Европа объявила войну революционному режиму; внутри страны новый порядок строился на политике насилия и устрашения, включая такие суровые меры, как смертная казнь без расследования: практически каждый мог быть заподозрен в предательстве отечества и приговорен к смерти. Франция захлебнулась в крови.