По ночам эта парочка продолжала совершать многомильные прогулки. Они отважились пересечь Уильямсбургский мост и добраться до Бруклинских военно-морских верфей, откуда любовались недостроенными кораблями в сухих доках. Любовались они и модными театрами на площади Лонг-Акр, но внутрь никогда не заходили даже ради того, чтобы увидеть последние громкие новинки: Голем опасалась, как бы в такой толпе людей ее не подмял под себя вал их эмоций, вызванных игрой актеров.
– А вдруг я потеряю контроль над собой и выскочу на сцену? – спрашивала она.
– Я тебе не дам, – отвечал он.
Но она лишь качала головой, и они проходили мимо.
На Кони-Айленде они непременно заходили в Луна-парк, где катались на аттракционах. Однажды Голем кормила с руки арахисом дрессированного слона, в то время как Джинн держался поодаль, опасаясь напугать животное. Слон съел арахис, потом озадаченно обнюхал женщину, которая протягивала ему лакомство на ладони. Вскоре он уже ощупывал ее с ног до головы своим хоботом, пытаясь определить, что она такое.
– Вы ему явно нравитесь, мисс, – заметил дрессировщик.
Голем ласково похлопала животное по серому хоботу и с грустной улыбкой повернулась к Джинну.
– Что такое? – встревожился тот.
– Я думаю, он хочет домой, – сказала она.
Они досконально изучили ночную жизнь всех окрестных районов. Гринвич-Виллидж – смесь ожесточенных споров и смеха, иммигрантов и дилетантов, которые пили шампанское и весело рассуждали об анархии. Риверсайд-авеню, тихая и обращенная внутрь себя с ее дорогими квартирами, заселенными беспробудно спящими умами. Самые криминальные районы: Хеллс-Китчен, Тендерлойн, Сан-Хуан-Хилл – они старались обходить стороной, чтобы не попасть в переплет или в облаву. В те несколько раз, когда они все-таки решились сунуться в район трущоб, их останавливали полицейские, сурово выговаривавшие Джинну за то, что тот привел даму в такое неблагополучное место. Джинн находил во всем этом некий мрачный юмор – в отличие от Голема, которая не видела ровным счетом ничего смешного.
– Они правы, Ахмад, – говорила она. – Не надо бы нам сюда ходить.
Его своенравная натура восставала против этого. На неприятности можно было нарваться где угодно, так какая тогда разница? Но коль скоро Голем была против этих прогулок, он стал ходить в трущобы один – и, разумеется, все обращали внимание на высокого, хорошо одетого мужчину и пытались его облапошить, ограбить или продать ему себя. Однажды ночью какая-то оборванная молодая женщина с младенцем, примотанным к ее груди грязным тряпьем, потянула его за рукав в надежде выклянчить немного денег. Однако, прежде чем он успел как-то отреагировать, от стены отделился плечистый мужчина и отвесил ей крепкую оплеуху. Женщина даже не заплакала, лишь молча отскочила в сторону, держась за щеку.
Перед глазами Джинна мгновенно промелькнуло все то, что он мог бы сделать с этим мужчиной, который бессилен был бы ему сопротивляться. Но потом ему вспомнилась другая ночь и другой переулок: хруст костей, ломающихся под ударом кулака Голема, и ужас на лице Анны Блумберг. Ничего хорошего из этого не вышло и уж точно не принесло никакого удовлетворения, одно только расстройство и неприятности. Поэтому он сдержался и лишь пригвоздил своего противника тяжелым взглядом. Тот снова слился со стеной, с напускной бравадой пробормотав что-то себе под нос.
После этого Джинн больше туда не возвращался.
Месяцы превращались в годы. Каждая зима становилась испытанием, каждая весна приносила облегчение. Лето было персональным праздником. Долгими теплыми ночами они гуляли по широкой набережной вдоль реки Гарлем, затем, перейдя через реку, углублялись в тихие по ночному времени холмы за мостом Хайбридж. Но самым любимым местом для прогулок по-прежнему оставался для них Центральный парк, куда они снова и снова возвращались для того, чтобы побродить по знакомым дорожкам. Когда же в очередной раз неизбежно возвещала о своем приближении осень, Голем обреченно прощалась с летом и снова собиралась с мужеством, готовясь к приходу зимы.
Джинну с наступлением холодов тоже приходилось нелегко. Нескончаемые дождливые ночи он пережидал в своей квартирке или в мастерской, не находя себе места и становясь все более и более угрюмым, так что под конец промозглых осенних месяцев Голему приходилось веселить и взбадривать его. Зимой ограничений у него было меньше, но теперь, когда Голем рассчитывала на его помощь и поддержку, ему приходилось выходить на улицу даже в те ночи, когда он предпочел бы остаться дома, чтобы Голем могла размяться и развеяться.