Потеряв парчовую мурмолку, перемазанный с головы до ног, Михаил Салтыков тремя богатырскими прыжками заскочил на красное крыльцо и, ввалившись в сени приказа, в смятении захлопнул за собой дверь, испуганно привалившись к ней спиной, точно опасаясь, что дурные птицы последуют за ним. Столь необычный и достойный сожаления облик начальника так сильно поразил дремавшего в сенях приказного сторожа, что он, не найдя ничего лучше, произнес, скорбно качая головой:
– Вороны в стаи сбиваются. Старики говорят – к ненастью!
– Дубина!
Салтыков, брезгливо морщась, скинул с плеч узорного бархата шубу на подкладе из сибирского соболя.
– На, вон, лучше от говна почисть! И умыться помоги.
Не успел Мишка толком ополоснуться студеной водой из ушата, стоявшего под лестницей в глухом подклете Аптекарского приказа, как его уже отыскал насквозь пропахший краской и олифой подьячий Вьялица Потемкин.
– Михайло Михайлович! – затянул он свое, почему-то всегда нудное и многословное витийство. – Никак не можно распоряжение твое выполнить. Поскольку желание твое дерзкое брожение в умах иноземных врачей вызвало с разными демаршами словесными и писанием челобитных на имя государя. Царский наказ нужен, иначе никак!
– Какое распоряжение? Какой наказ?
Салтыков недовольно поморщился, яростно натирая холщовым рушником лохмы всклоченных волос.
– О чем ты говоришь?
– Скорее не о чем, а о ком. Об арканистах[5] английских. Дие и Келли.
– А что с ними не так?
– Да, пожалуй, все!
Вьялица, сдвинув на брови суконный наплешник, растерянно почесал затылок.
– Приглашение на службу ко двору покойный дьяк Третьяков не подписал, а без согласования Посольского приказа и наши врачи экзамены прибывшим проводить не желают. Говорят, бумаги подозрительные!
– Бумаги? – Салтыков насторожился и бросил мокрый рушник на плечо сторожа. – Это правда?
– Как сказать? – помялся Потемкин. – Подорожные и рекомендательные письма я проверял. Они настоящие. А вот медицинские сертификаты и дипломы об образовании врачей иноземных вдруг смущать стали. Костоправ Иоганн Бальцер и аптекарь Годсений вообще сомневаются, те ли это люди, за кого себя выдают? Они утверждают, что Артур Дий больше десяти лет имеет медицинскую практику в Лондоне и никуда без личного разрешения короля Якова уехать не может.
Известие о смуте в стенах вверенного ему приказа напугало и без того не сильно отважного царедворца. Тревожная жизнь при дворе приучила Мишку к серьезному отношению к угрозам его драгоценной жизни, какими бы неочевидными они ни казались на первый взгляд. Салтыков знал простую истину – неотвратима только опасность, которой пренебрегают!
– Как с цепи сорвались! – нахмурился Салтыков и гулко постучал пальцами по своему округлому животу. – Все из-за моего добродушия, – добавил он убежденно. – Мягкий я все же человек! Нельзя так.
Искушенный и многоопытный подьячий едва заметно ухмыльнулся в козлиную бороденку и развел руками.
– Государь мой! Ты же сам виноват!
– Я?
– Хотел назначить Дию годовое жалованье в 250 рублей, да «на стол» еще по 72 рубля положить! Это, между прочим, 1114 рублей серебром, в то время как Валентин Бильс, будучи архиатром[6] царя, от казны 860 получает! Кому такое понравится?
Салтыков шмыгнул носом и, прищурившись, косо посмотрел на подьячего.
– Потемкин, ты чего мне разнос учинил? Есть что предложить – предлагай!
Тщедушный подьячий на всякий случай опасливо отстранился от начальника.
– Я чего думаю, Михайло Михайлович? Арканисты ведь не врачи. Герметика, тетрасомата[7], эликсир жизни – это ведь о другом!
– Ну и?
– Неплохо выяснить, они врачевать умеют?
– Не переживай, подьячий, – хищно осклабился Салтыков. – Раз алхимические тинктуры готовят, то и с медицинскими справятся.
Мишка помолчал, размышляя, а потом добавил как бы для себя:
– Я тебе так скажу, Потемкин, по части всяких диковинных пилюль и волшебных пастилок этот Дий любого аптекаря за пояс заткнет!
Утверждение Салтыкова не было голословным. Он уже пользовался услугами Артура Ди в области весьма сокровенной и доверительной, о которой не принято было распространяться на людях. Средства, приготовленные достопочтенным мастером, возымели на Мишку самое животворное действие, а больше ему никаких доказательств и не требовалось.