— Я сейчас за водой. Туда и обратно… — сказал Катаев, срываясь с места…
Он пошел к киоску за водой…
Олеша топтался рядом, словно не решаясь сеть.
— Вот издательство открыл, — будничным тоном сказал Нарбут. — «Земля и фабрика».
— Современное название, — в голосе Булгакова прозвучала насмешка. — Вполне в рабоче-крестьянском стиле. — Он на секунду закрыл глаза, а, когда открыл, увидел немигающие глаза Нарбута, он утонул в них, потом вынырнул.
«Аки змий, право, — подумал он. — Страшный человек. Богохульник».
Странная тоска нахлынула на него. Вдруг захотелось бросить работу в «Гудке» и заняться романами, писать, писать и писать.
Он глубоко вздохнул. Этот ветер, который доносил пресновато-горький запах воды и земли, и распустившейся зелени… Но вместо этого — поденщина, фельетоны!
— Что вы сказали, — перебил его Нарбут. — Фельетоны?
— Я говорил вслух? — удивился он.
— Да.
— Нехорошо, заговариваюсь.
Хотелось попроситься в издательство к Нарбуту, с еще ненаписанным романом, захватить эту территорию, сделать ее своей. Упрочить шаткое положение, но что-то мешало легко и беззаботно отдаться текущему моменту.
«Никогда и ничего не просите».
А Нарбут сейчас был явно сильнее, чем он, Булгаков.
— Вы ведь, кажется, сын священника? — спросил его Нарбут.
— Кто сказал? — в притворном ужасе воскликнул Булгаков. — Зарэжу, — и он комично схватился за голову. Он всегда любил разыгрывать людей шутливыми сценками. Но сейчас это было не как в юности — от избытка сил и энергии. Сейчас это была форма защиты, юродство, которое спасало от того темного и страшного, что гнездилось в Москве.
Легкая сардоническая ухмылка скользнула по губам Нарбута, но он ничего не ответил.
— А вы знаете, что Бога не существует?
— Как не существует? — возразил Булгаков. — Вы можете представить доказательства?
Олеша рассмеялся.
Но во взгляде Нарбута показался нехороший блеск.
— Могу, — сказал он с каким-то непонятным упрямством. — И докажу.
Вернулся Катаев с кружкой абрикосовой воды в руках.
На губах, как усики была пена.
— О чем спор?
— Вот он, — кивнул Булгаков на Нарбута, — сказал, что Бога нет.
Катаев смотрел на него спокойно. Чересчур спокойно.
— Что ты скажешь?
— Есть, есть! — в комичном ужасе Булгаков воздел руки к небу. — Как это нет? Быть не может, чтобы Бога не было, милосердного и грозного…
Валентин смотрел на него, прищурившись.
— Все юродствуешь, — сказал он с какой-то зловещей интонацией. — Пижонишь! Белогвардейские штучки проглядывают.
Булгаков как-то вдруг сник.
— Да. — Опустил он голову, словно в притворной печали. — Каюсь…
«Лавочка на Патриарших, закат… эта троица… спор о Боге… все могло бы стать началом неплохого романа», — подумал он.
Но о чем? О том, что эти люди нагрянули в Москву и решили здесь заняться дьявольщиной. Точно! Развеселился он. Эти бесшабашные шумные одесситы, левантийцы, пожалуй, ничем другим заниматься и не могут. Чертовщина явно в их вкусе. Особенно этот Нарбут… Но и его, скорее всего, ждет страшная судьба. Виденье промелькнуло и исчезло. Больной Нарбут тонет в темной холодной воде.
— Мы сейчас собираемся в одно место, на литературное собрание. Ты с нами, али как? — спросил Катаев.
— С вами. С вами, а впрочем, не знаю. Расхотелось куда-либо идти.
— Тогда, если передумаешь — догоняй! — Они поднялись и словно растаяли в теплых весенних сумерках.
Он остался на скамейке один.
— В час небывало жаркого заката, — задумчиво сказал Булгаков. — Однако…
Теперь Екатерина Сыромятникова была в Москве с совсем другим настроением, чем это было семь месяцев назад. Тот водораздел, который пролег в ее душе, заставил по-другому смотреть на некоторые вещи, в частности, то, что вчера еще казалось важным, сегодня уже потеряло свое значение.
Смерть близкого друга, потрясшая ее, вдруг совсем по-иному высветила ценность жизни. А еще пришло понимание, что жила она, тратя время на ерунду, которая не стоит и выеденного яйца.
«Боже, ну, почему я была такой глупой? — повторяла она, как заведенная. — Ну, почему?…»
Когда ее друг-наркоман, с которым она в последнее время то ссорилась, то мирилась, умер, то она уехала в Тибет.
Как сказал один монах, который на краткое время стал ее Учителем, она уехала в поисках «внутреннего моря». Звучало это очень красиво «в поисках внутреннего моря». Но где же оно было? И что подразумевалось под этим самым «морем»?