«Истинная традиция» проявляется как личная передача возврата к прошлому, к такому «доформенному» состоянию в запредельно далеком, где формы сливаются в один общий образ, единящий всех последователей этой традиции в единое тело. При впечатляющем разнообразии форм, стилей, направлений, методов тренировки — ушу в своей основе едино. Переливаясь множеством красок и полутонов, оно неизбежно оказывается тождественным самому себе, как «самовозвратно» Дао, дающее проявление «десяти тысячам вещей». Но поскольку ушу целостно и, как учили мастера, единится в лоне «истинной передачи», почему же вместо процесса сближения и слияния стилей шел процесс их «расползания» в разные стороны?
Мастер, вбирающий в себя воду и огонь (XV век)
Ответ на этот вопрос имеет как бы несколько слоев. Прежде всего, каждый учитель имеет свои индивидуальные склонности, конкретные физиологические особенности, привычки, свой склад ума. Но более глубинный ответ заключен в самой сердцевине той культуры, которая породила ушу. Китайская почва определила момент передачи традиции и восприятия «истины» непосредственно лично, как момент интимного общения ученика с мастером, а фактически — человека с Дао. Происходило то, что называлось «Великим следованием», когда человек своей волей, своим сердцем уподобляется потоку Дао и, таким образом, не имеет «постоянного сердца», проще говоря — индивидуальной души. Своей душой ученик сливается с сердцем учителя, а следовательно, и с потоком истинной традиции. Так происходит акт усвоения культуры, а она интимизируется, сокращаясь до индивидуальной личности и одновременно раздвигая свои рамки в бесконечность. Этот процесс присутствует в обучении ушу в предельно концентрированном виде и позволяет уловить «невыразимо утонченную природу» (вэй) ушу вне форм и даже, в конце концов, вне образов, исключительно как момент трансформации воли.
При полном единстве и повторяемости этого момента конкретно-личностная ориентация обучения приводила к несхожим внешним проявлениям, равно как несхожи у двух людей почерки, даже если они и учились у одного наставника. Ведь, по большому счету, передавались принципы, а форма служила лишь емкостью для этой передачи. Содержание не зависит от упаковки, равно как кувшин не определяет, что в него налито, а единство принципов не ведет к единой форме.
В современном Китае понятие «истинная традиция» несколько изменило свой смысл. Иногда его применяют к любому, кто занимается традиционным стилем ушу у старого учителя. Понимание «истинной традиции» как исключительно духовной передачи пропадает. Сегодня зачастую «истинная традиция» просто противопоставляется тем, кто занимается ушу ради внешних показных эффектов («лишь ради демонстрации» — вэй бяо-яньды) типа спорта, когда от огромного комплекса боевых искусств остается лишь внешняя имитация.
И тем не менее, традиция «истинной передачи» жива в Китае до сих пор, хотя поддерживается крайне небольшим кругом традиционных школ. Их миссия — передать целиком тот духовный импульс, который был воспринят их предшественниками сотни лет назад. Многие сегодня даже отказываются брать учеников. Если нет «истинного ученика», соответствующего самой глубине культуры ушу, то лучше не обучать никого, нежели преподавать недостойному, или, как говорили в школах ушу, «лучше уж вовсе не передавать, нежели передавать поверхностно». Базовый трактат по искусству меча одной из старых школ ушу «Наставления по мечу куньу» объяснял: «Иметь возможность передать и не передать — это значит потерять человека. Не уметь передавать, но передавать — это значит потерять искусство меча. Но если предполагать, что человек не истинен, то лучше потерять и человека, и искусство меча».[35] Истинная традиция останется жить лишь в сердцах достойных и открытых для Неба людей как бесконечный поток духа совершенномудрых древности.
Глава 5
Человек, открытый абсолютной тайне
Мудрец, становясь позади всех, оказывается впереди всех. Пренебрегает собой — и поэтому сберегает себя.
«Дао Дэ цзин»
Мастер — «Лик безликого»
Учительствование на Востоке — всегда священнодействие. «Хороший певец заставляет других следовать своей мелодии, а хороший наставник заставляет других следовать своему идеалу. В словах он краток, но выразителен, небрежен, но полон скрытого смысла. Отличается он тем, что приводит яркие примеры для того, чтобы люди понимали его. Таким образом, можно сказать, что он искусен в том, чтобы заставить других следовать своему идеалу. Благородный муж знает, что трудно и что легко, что отменно, а что заслуживает сожаления, ведает он и о тех вещах, которым следует учиться».[36] Так говорит «учитель учителей» Конфуций.
Больше всего историй и легенд ходит, конечно же, о мастерах ушу. И все же есть много недосказанного, и прежде всего — невыразимого, ибо фигура китайского мастера ушу предельно мистична.
О китайских мастерах — носителях ушу писать чрезвычайно сложно. Слишком далеко отстоят они от нас, слишком высок и далек их нравственный идеал, заложенный в самой сути традиции китайской мудрости. Мы говорим об их отдаленности, но подразумеваем, конечно же, не время, но огромную духовно-пространственную дистанцию. Исторические хроники о таких людях упоминают крайне сухо, предельно по-деловому, вплетая их в бесконечный ряд поэтов, художников, преданных чиновников, отводя им место в «потоке Дао». Редко, крайне редко доходят до нас их высказывания — мудрые, точные, иногда ироничные.
Жизнь, искания, идейные концепции мастеров ушу невозможно изложить тем общепринятым языком, каким мы привыкли описывать «жизненный путь» западных знаменитостей. Причина тому — не в отсутствии у нас их биографий. Скорее, наоборот, кажется, порой их слишком много, начиная от династийных историй, кончая семейными хрониками и устными повествованиями. Правда, повергает в недоумение их поразительная схожесть, будто речь идет о собирательном, идеальном образе Мастера. Действительно это так, хроника описывает не столько реального человека, сколько идеал традиции, сложившийся на протяжении столетий.
Признаться честно, ни про одного из мастеров ушу средневековья или даже нового времени мы не можем рассказать с абсолютной достоверностью, целиком положившись на архивные материалы. И все же это нас не будет слишком удручать — легенды и предания передают не столько реальность, сколько отношение самой духовной традиции к этой реальности. А значит, мы можем узнать, как сама китайская среда относилась к истинным носителям ушу.
Ушу представляется нам своеобразным зеркалом, позволяющим пристальнее вглядеться в возможность сохранения собственной природной целостности — того, что было присуще великим мастерам. Поэтому имеет смысл не излагать их биографии (у нас еще будет немало возможностей для этого), но посмотреть на тот собирательный образ мастера, который сложился в китайском ушу.
Вот первое интересное наблюдение. В их биографиях нет ничего, что говорит о мастерах ушу как об активных творческих личностях и новаторах, творцах, настойчиво утверждающих приоритеты своих жизненных принципов, философии или концепций, что обычно высоко ценится в западной традиции. В Китае же мастер ушу явно неприметен и своей жизнью лишь повторяет общий абрис Дао. Он вплетен в цепь пространственно-временной передачи Учения, поэтому для китайской традиции имеет большее значение, у кого он учился и кто стал его учеником, нежели доскональная точность в описании его биографии. Личная драма творчества остается «за кадром».
Более того — и это покажется нам парадоксальным — в метафизическом плане не важно, чему и как конкретно они обучали. В конечном счете мастер всегда передает Дао, он сводит свою жизнь к многозвучию абсолютной творческой пустоты, он рассыпается, диффузирует в переливах жизни и при этом отсутствует в какой-то конкретике. Этот акт самоутраты в многоликости форм обозначался в традиции как «сань» — «рассеивание», «рассыпание». Величайший мастер — тот, кто сумел уйти от личностности передачи, от собственного субстанционального «Я» в мир «утонченного» (мяо), «сокровенного» (сюань) и «бесформенного» (усин). Поэтому мастер как данность отсутствует (что, кстати, не исключает, а лишь подтверждает существование вполне реальной личности наставника), существует лишь его Мастерство.